Пастораль

— У меня богатое воображение, — успокоила его Маша. — Я могу себе представить даже вкус кошатины.

— И какой это вкус?

— Жесткий, сухой, с невыводимой вонью.

Сирота задумался.

— Не помню, — признался он. — Мама говорила, что в блокаду мы их ели. А вкуса я не помню.

Маша поморщилась. Глаза ее погрустнели.

— Роха рассказывала мне о блокаде. Меня-то тогда на свете не было. Она рассказывала о тебе, и было страшно жалко Маркушу, мальчика с вечно больными ушками, продрогшего и никогда не просившего есть. Роха считала, что твое нынешнее обжорство связано с блокадой.

Сирота протестующе поднял руку.

— Знаю, знаю, — кивнула Маша, — со времени отъезда из СССР ты ни разу не съел больше одной порции котлет. Честно говоря, я вообще ни разу не застигла тебя в состоянии маниакального обжорства. Но Роха рассказывала…

— Было дело, — признался Сирота. — Чем это объяснить, я не знаю. Организм требовал, наверное, так.

— Слушай, — сказала Маша, когда они покончили с шоколадным муссом, показавшимся Маше восхитительным, а Сироте отвратительным, поскольку сделан он был на заменителе молока и отдавал лабораторией, — слушай! Теперь, когда я стала женой режиссера, мне полагаются лучшие роли в его фильмах. Таково правило.

— Где ты его вычитала? — подозрительно спросил Сирота.

— Во всех интервью с актрисами и режиссерами.

— Блеф, — мрачно сказал Сирота.

— Не выкручивайся. Я хочу роль Сарры Коппио-Суллам.

— Это не твой образ, — покачал головой Сирота, вытер рот салфеткой и оглянулся. Зал был полупуст, и танцы не намечались.

— Значит, я, по-твоему, Джессика?! Дрянюшка, ничтожество, воровка, неблагодарная дочь и поблядушка!

— В нашей пьесе все идет от обратного. Раз Шекспир наделил Джессику всеми этими качествами, значит, в действительности она благородна, сострадательна, готова пожертвовать своей любовью ради долга и видит в этой жертве смысл жизни. Именно поэтому ее должна играть ты. Пойми, это единственная маска, которая ничего не скрывает, ничего не объясняет. Джессика — это Роха… и ты. Весь смысл в том, что вы похожи.

— Этого я и боюсь, — задумчиво сказала Маша. — Ты видишь во мне Роху, а я другая. Разве нельзя загримировать какую-нибудь актрису так, чтобы она стала похожей на Роху? Разве нельзя?

— Можно. Если ты на этом настаиваешь, пусть будет по-твоему. Но для меня лично это потеря эмоции, потеря импульса, если хочешь.

— Видишь, — грустно сказала Маша, — значит, ты и вправду решил жениться на собственной маме. Это ужасно, Марк. Это ужасно, плохо и неправильно. В этом все дело, поэтому я не хотела выходить за тебя замуж. Я люблю тебя давно, но я совсем не уверена, что ты любишь именно меня.

— Уверена ли ты в том, что любишь меня, а не мальчика, которого кормили кошачьими котлетами? — насмешливо спросил Сирота.

— Дай мне роль Сарры.

— Нет, — твердо и спокойно сказал Сирота, — Сарра должна петь.

— Я и буду петь.

— В моем фильме все делается профессионально. Ты же не захотела стать профессиональной певицей. Играть Сарру будет известная певица. Сама Мария Каллас не отказалась бы от такой роли.

— Она старуха! — вспыхнула Маша.

— Кто сказал, что Сарра Коппио-Суллам должна в этом фильме быть молодой? — пожал плечами Сирота.

Хамсин сломался, Сирота чувствовал себя свежим и подтянутым. Мир опять стал фокусированным, и в этом фокусе лицо Маши изменилось, потеряло часть былой привлекательности. Тот, кто скажет, что, как всякий Дон Жуан, Сирота потерял интерес к жертве в тот момент, как она перестала быть журавлем в небе, возможно, не ошибется. Сам он так не думал.

— Мазел брохе, — напомнил себе Сирота очень тихо, почти не размыкая губ.

Маша услышала его слова и опустила голову.

— Я освобождаю тебя от обета, — прошептала она.

— Глупости, — засопел Сирота, — просто обед был слишком сытным, а обстановка слишком скучной. И не надо напоминать мне о затее с «Шейлоком», это выводит меня из равновесия!

Читатель подивится, отчего же идея фильма на тему Шейлока стала так раздражать Сироту?

Для того чтобы объяснить, как радостная мысль, превратившаяся постепенно в идею фикс, воплощавшую многие подспудные и откровенные желания и страсти, стала для Сироты чем-то вроде воспоминания о хамсине, нам придется вернуться месяца на два назад, к дате прибытия Сироты в Израиль.

Как мы помним, идея фильма была жестоко отвергнута Маргаритой-Августой Джакомини, но кто она такая, эта одна капля антисемитской крови каких-то Сфорца?!

— Было бы смешно, если бы католическая Италия с ее нелепым Ватиканом и замшелым папой согласилась высмеять себя самое, — сказал Сирота своему другу и советнику, раввину, историку и замечательному человеку, итальянскому еврею Вите-Хаиму Скарамелло, когда, пообедав превосходно поджаренной рыбой, они расположились с бокалами вина над глянцевыми водами высокогорного озера Комо.

Под ними, над ними и вокруг них располагался вид, столь надоевший обоим на плакатах и открытках, что вида этого они попросту не замечали. Не замечали даже того, что сами стали частью рекламной картинки, поскольку оператор, снимавший рекламный ролик, перевел объектив с нанятой для фильма девицы в облегающем кроваво-красном платье на колоритного гиганта в фетровой шляпе, надвинутой на глаза. И на его собеседников — рыжеволосую красотку, перетянутую по узкой талии на два соблазнительных фрагмента, и сухопарого бородатого итальянца с желтоватым оттенком кожи. Мужчины живо беседовали, красотка то слушала их внимательно, подперши щеку кулачком, то рассеянно бродила взглядом по пейзажу, который, несомненно, замечала и высоко ценила.

— Маэстро, — ответил Сироте Вита, — боюсь, что вы не понимаете современный мир и место евреев в этом мире. Да, да, знаю, — взмахнул он руками, — мы пользуемся видимостью гражданских свобод, но не завоеванных, а выданных нам со скрежетом зубовным только в силу непреложности гражданских устоев новомодности. Нас терпят во имя терпимости, но не во имя нас самих. Мир не хочет слышать слова, напоминающие о нашем реальном существовании и реальном различии. Нас нынче предпочитают не видеть. И, в отличие от наших более стойких предшественников, мы с удовольствием и охотой соглашаемся на это условие.

Еврей потерял свою еврейскую гордость, он жаждет собственного исчезновения и счастлив тем, что дети его смогут исчезнуть из еврейства безболезненно. И он их к этому готовит всеми доступными средствами.

В маленьком городке в Испании священник показывал мне местные достопримечательности. Испанец, сын, внук и правнук католического священника. Представьте же себе мое изумление, когда, входя в церковные врата, он быстро и автоматически пробормотал «Имах шмех» и плюнул на собственную ладонь. «Что такое вы говорите, падре?» — спросил я его. И он ответил, что у них в семье всегда бормочут это благословение, когда входят в церковь. Благословение! Я не знал, переводить ли этому человеку значение семейной формулы…