Пастораль

— И за этим ты приехал в Израиль? — изумился Йоэль. — Ты?! Автор «Воскрешения»?! Воистину твой разум помрачился и ты решил похоронить себя заживо. Почему ты не ищешь деньги в Европе или Америке?

— Потому что я хочу снять еврейский фильм и сделать этот фильм израильским.

— Ха! Знаешь ли ты, что такое израильский фильм? Это ишаки, верблюды, голые девочки, сутенеры, армия и арабы. Плохая аппаратура, говенные операторы и бесконечные споры с лавочниками, которые управляют нашей культурой. Какой карнавал, в какой Венеции?! Кто тут слышал о «Шейлоке»? Две старые девы из университета и кучка старцев, понимающих по-немецки? Это глубокая провинция, маэстро, дыра, набитая иммигрантами, сумасшедшими и членами Гистадрута. Ты хоть знаешь, что такое Гистадрут? О! Это местный капитолий. Со своими Неронами и Калигулами, каждый размером с мизинец. По их записке тебе дадут какое-нибудь жилье, две пары хлопчатобумажных штанов и приставят к тебе девочку-солдатку, которая будет варить плохой кофе. На большее не рассчитывай.

— Тогда что ты тут делаешь? — неприязненно спросил Сирота.

— А! Поначалу мне казалось, что придет время, мое время, наше время, когда закончится стрельба и начнется нечто такое, чему мир позавидует. Я верил в сказки, которые сам всем рассказывал. А потом я зарылся в местный песок, обзавелся скарбом, разжирел. Мне хорошо, я большой, меня видно из любой точки этой страны, я председательствую и представительствую. По сравнению с тобой я кусок дерьма, но они этого не знают. Ты не подумай, я не боюсь тебя, как другие, как те, кто послал тебя ко мне. Я же сказал: делай свой фильм и я буду носить за тобой стул. Но здесь тебе не дадут сделать хороший фильм, тебя не поймут, высмеют и вываляют в дегте и перьях.

Вот скажи мне, почему Гейне писал на немецком? Думаешь, он не мог сделать из идиш то, что сделал из немецкого языка? Мой папа — профессор, специалист по Гейне. Работает в своем киббуце на обувной фабрике. Счастлив. Или делает вид, что счастлив. Что еще ему остается? Но Гейне все еще не дает старику покоя. Он считает, что в этом выкресте проявились самые яркие черты евреев. Так почему все-таки Гейне писал по-немецки, а не на идиш? Я скажу тебе почему. Потому что он не мог сказать тем, кто разговаривал тогда на идиш, то, о чем мог сказать говорящим по-немецки. И если ты думаешь, что с тех пор положение сильно изменилось, ты ошибаешься.

— Глупости! — грохнул Сирота ладонью по столу. — В Венеции я подружился с итальянским евреем, который рассказал мне о евреях венецианского гетто. И поверь мне, этим ребятам можно было сказать все! Боюсь даже, что не все из того, что они могли бы сказать нам, мы способны до конца понять.

Йоэль кивнул, потом задумался.

— Они этого хотели, — сказал он после небольшого перерыва. — Они хотели быть большими. Они хотели открывать Америки. А мы не хотим. Мы хотим стать главами Гистадрута. Уезжай отсюда восвояси, мой тебе совет. И не забудь пригласить меня на съемки. Я приеду. Честное слово, приеду.

Он не позволил Сироте расплатиться. Они еще поговорили о том и сем, потом разошлись.

— Вита тебя предупреждал, — тихонько пробормотала Маша. — А что же мы будем делать с дядей?

— Что с ним надо делать?

— Его не пустят послом в Вашингтон, если папа Гена не обнимет его перед фотокамерой.

— Пусть сидит дома, — нахмурился Сирота. — У меня есть идея: доставать всех этих глав Гистадрута до тех пор, пока у них не появится желание открывать Америки.

— Брурия меня заклюет, — вздохнула Маша.

— Я заберу тебя отсюда, — обещал Сирота.

Страшный хамсин случился несколькими днями позже, но спроси Сирота Машу тогда, за столиком самого модного тель-авивского кафе, напоминавшего европейскую забегаловку средней руки, готова ли она выйти за него замуж, Маша бы согласно кивнула. И дурацкий мираж был ей для этого совершенно не нужен. Однако тогда Сирота вдруг замолчал, потому что, подняв глаза и отведя их вдаль, настраиваясь на внутреннюю волну и мысленно откашливаясь, чтобы произнести столь важные для него слова, увидел на плакате лицо Сарасины. Это было почище миража. Этого просто не могло быть. Сирота вскочил и понесся к плакату. Сарасина играла с местным симфоническим оркестром завтра.

Разузнать у бармена, где находится администрация оркестра, оказалось делом минуты.

— Мне надо задержаться в Тель-Авиве, — объявил Сирота Маше, — я вспомнил о кое-каких делах.

— Ты собираешься напиться до чертиков, — сказала Маша хмуро.

Сарасину она не знала, поэтому никаких подозрений рассматривание плаката у нее не вызвало. Зато она знала Сироту.

— Ну, допустим, напьюсь. И что?

— Делай это в одиночку, — отрезала Маша. — Возвращайся, когда протрезвеешь.

И ушла.

Найти администрацию филармонического оркестра оказалось делом несложным, выпросить у администратора телефон Сарасины было чуть сложнее. Администратор, высокий стройный юноша с приятным лицом, но грязными ногтями, набрал номер и пытался самостоятельно вести переговоры с знаменитой пианисткой на ломаном английском. Сирота выхватил трубку из его вялой руки и крикнул: «Сара!» Через десять минут такси уже разворачивалось перед зданием гостиницы, и Сирота несся на всех парах к стойке администратора, не заметив Сарасины, стоявшей у витрины с ювелирными изделиями.

— Черт бы тебя побрал! — крикнул Сирота и, расцепив сложенные на груди руки японки, поцеловал ее прямо в губы.

Сарасина побледнела. Ей мешали вторгшиеся в интимное событие люди, зеркала, светильники и распахнутые окна.

— Идем ко мне в номер, — прошептала она, — здесь все слишком публично.

— Сначала скажи мне, как ты тут оказалась, и почему я об этом узнал случайно из афиши на стене кафе, в котором мог и не оказаться?

Сарасина не стала высвобождаться из его объятий, а, наоборот, постаралась завернуться в них плотнее.

— Я не знала, где ты, — прошептала она, — ты не отвечал на письма.

— Но я же звонил тебе из Италии.

— Из зимнего Рима, наполненного женскими голосами. А потом совсем пропал. Почему-то я решила, что ты в Израиле. Так мне казалось. Я созвонилась с филармонией, сказала, что у меня есть несколько дней перед концертами в Европе, и они тут же меня пригласили. Здесь прекрасный симфонический оркестр, ты знаешь?

— Знаю, — кивнул Сирота. — А как ты собиралась меня найти?

— Я подумала, что если ты в Израиле, то увидишь афишу. Еще я знаю, что в Иерусалиме живет твоя сестра. И что твою маму звали Рахиль Бройдо. Я надеялась, что они смогут найти твою сестру, но они не смогли.

Сирота представил себе Машу в момент появления Сарасины в их иерусалимском пристанище и похолодел.

— Завтра утром я собиралась поехать в Иерусалим. А послезавтра мне уже надо улетать.

— Чего же мы стоим? — спросил Сирота, жаждавший тут же и немедленно проглотить этот леденец, нет, нет, нет, полить очаровательную устрицу лимоном, потрогать языком, насладиться скользкой прохладой, солоноватым вкусом, запахом моря и только потом, только потом… — Шампанское в номер! — велел он администратору. Потом вспомнил, какое шампанское подали им с Машей в ресторане той же гостиницы на неделе, и отменил заказ.