Патриарх Никон

Тогда Никон, помолившись у иконы и благословив царевну и монашку, удалился с Морозовым; черница пошла за ним, чтобы затворить дверь.

Подойдя к дверям красного крыльца, он шепнул Морозову:

— Что бы ты ни видел, ты только мычи и болтай вздор, аль говори по-немецки. Никон отворил дверь, за ним монашка затворила её.

Таща за ворот Морозова, он неистово закричал:

— Обыскал все хоромы. Вор бежал, а его служка повинился. Байт: Морозов-де теперь у себя дома... Он, значит, укажет, где можно его отыскать... Стрельцы пущай здесь на страже... остальные за мной... казним вора... Ну, немец, веди нас.

И волоча за ворота Морозова, Никон пошёл вперёд.

— К Морозову... к вору! — раздались голоса.

Огромная толпа последовала за Никоном и за его артелью.

Жена Морозова, Анна Ильинишна, была в тот день тоже у Тройцы и уехала к себе домой, ожидая к обеду мужа и гостей.

Никто, однако ж, не возвращался, а набат колокольный, движенье и шум народа её испугали, и она, не раздеваясь, как была нарядная, ожидала в тревоге мужа.

Но вот прислуги известили её о мятеже и говорили, что творится около дворца неладное; потом вести пришли ещё тревожнее и вся челядь разбежалась.

Осталась она во всём доме одна со старым слугою Морозовым.

Ночью поднялся на улице страшный шум, и огромная толпа народа обступила дом, неистово крича и стуча в ворота.

Слуга подошёл к воротам и закричал, чтобы они не вламывались, так как первый, кто войдёт, тот мёртв ляжет.

Толпа разъярилась, натиснула на ворота — они отворились, и в тот миг, когда холоп Морозов хотел сразить входившего, раздался выстрел из пищали и тот упал, сражённый пулей.

Никон едва-едва удержал Морозова: тот хотел вцепиться в убийцу.

— Ну, немец, теперь показывай, где вор спрятался.

Толпа стала обходить и дом, и чердак, и погреба; в последних она разбила бочки и, напившись вина, совсем охмелела и ошалела.

— Вора нет, так разграбим дом! — крикнул кто-то.

Народ бросился грабить хоромы, и с жены Морозова сорвали все драгоценности; её же хотели убить.

— Зачем убивать, она всё же царская золовка, — крикнул Никон, — лучше без одежды выгоните её на улицу, пущай как нищенка болтается в народе... А дом сожгите: если вор в нём, так он сгорит.

— Умные речи! — заголосил народ.

Анну Ильинишну вытолкали на улицу, и дом подожгли.

— А немца, — сказал он, — я не выпущу. Молодцы, — обратился он к одному из своей артели, — отведите его ко мне, а завтра, коли он не разыщет нам вора, мы его повесим.

— Ладно! — крикнула толпа.

Никон скрутил кушаком руки Морозову, отдал его одному из своих молодцов и шепнул ему:

— Сейчас же лихих коней и в Белоозёрский Кирилловский монастырь.

Сдав Морозова, Никон обратился к толпе:

— Теперь по домам... Завтра снова сюда.

— По домам... по домам! — крикнула толпа и разошлась.

XXI СОБИННЫЙ ДРУГ ЦАРЯ

Едва только толпа удалилась, как к горящему дому Морозова возвратилась его жена.

В одной юбке, с распущенными волосами села она у ворот и сильно зарыдала; но вот к ней приблизилась с одной стороны черница, а с другой — показался высокий предводитель мятежников.

Анна Ильинишна вскочила в ужасе и хотела бежать.

Монашка остановила её:

— Боярыня, — сказала она, — мы друзья, я схимница Наталья, а этот, — прибавила она, указывая на подошедшего приказчика, — отец архимандрит Никон.

— Как же он главенствовал в шайке?— недоверчиво покачала она головой. — И, кажись, он же приказал поджечь мои хоромы?

— Для того, — возразил подошедший Никон, — чтобы спасти твоего мужа. Ведь служка немец, которого тащил я за ворот, был он.

— Как, боярин? Я его не узнала.

— И хорошо, боярыня, что не узнала, — ты бы и его, и меня выдала. Оголил я ему бороду, и народ его не узнал, теперь он у меня в Спасском монастыре и тотчас его увезут в Кирилловский. Ты же, боярыня, иди куда-нибудь в женский монастырь, пока смута не смолкнет.

— Пожалуй ко мне, в Алексеевскую обитель, — закончила схимница, ещё гуще закрывая своё лицо.

— А дом-то мой?

— Пущай сгорит, деньги вещь наживная: царь не покинет тебя.

Анна Ильинишна поплакала и поплелась за черницей, а Никон, постояв немного, пошёл по направлению к своему монастырю. Придя к себе, Никон узнал, что Морозов повезён на монастырских лошадях в Кирилловскую обитель. Усталый и измученный этим днём, он лёг немного отдохнуть. Но не прошло и двух часов, как сильный набат по Москве поднял его. Он вскочил с места и позвал служку: тот объявил, что красный петух пущен по всей Москве. Единовременно запылали: Петровка, Дмитровка, Тверская, Никитская, Арбат, Чертолье и все посады.

Никон забрал большинство своих монахов и бросился тушить пожар.

Явившись в народ, он объяснил ему всё неблагоразумие сожигать имущество, тем более, что в этом случае страдают невинные, и притом он объяснил им, что при всеобщей нищете народу будет грозить и голод, и мор.

Народ испугался, увлёкся его примером и бросился тушить пожар. Но это стоило нескольких дней труда. Горели целые улицы и части; над Москвою стоял густой дым и ночью зарево сияло над большею частью города.

Много народу сгорело, много имущества, добра и припасов, и когда большая часть домов лежала в развалинах и огонь прекратился, тут-то тысячи семейств оказались без крова и без пищи. Раздался вновь страшный набат и вновь смута началась: народ потребовал хлеба.

Голодные матери ревели, голодные дети сновали по улицам, умоляя христа ради хоть кусочка хлеба.

Монастыри и дворец выслали народу хлеба, но голодная толпа росла и росла, и весь Кремль был вновь занят мятежным и голодным народом.

Никон бросился тогда к иностранцам, и те взялись за оружие: голландцы и англичане, вооружённые с ног до головы, в шлемах, с огнестрельным оружием, с распущенными знамёнами и барабанным боем двинулись к Кремлю.

Народ расступался всюду и дал им свободно пройти; многие кричали:

— Немцы люди честные, обманов и притеснений боярских не хвалят.

Немцы же отвечали:

— Мы идём защищать царя и все ляжем за него костьми.

Вступив в Кремль, они расположились в боевом порядке у дворца, но не вступали в битву с народом, так как тот только облагал миролюбиво дворец, требуя выдачи вора Морозова.

Когда немцы появились в Кремле, во дворце состоялся совет и решено — выйти к народу деду царя, Ивану Никитичу Романову, не делавшему ему обид, не домогавшемуся власти; старца поэтому любила вся Москва.