Паутина

— Что я слышу? Я, кажется, долженъ записать въ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?

— Можете, — отвчалъ старикъ, — но не ране, чмъ черезъ годъ.

Конечно, и Симеонъ прошелъ черезъ обычныя лаврухинскія глумленія, включительно до милаго предложенія — красть, но въ мру… ха-ха-ха! не зарываться… иначе… ха-ха-ха! въ Сибирь упеку, хоть вы мн и родня… ха-ха-ха!

— Сколько же именно я могу красть? — спокойно спросилъ Симеонъ.

Лаврухинъ этою неожиданностью былъ сбитъ съ позиціи, но самолюбіе не позволило спасовать.

— Мн кажется, любезнйшій племянникъ, — ха-ха-ха! — что въ такихъ щекотливыхъ вопросахъ, — ха-ха-ха! — ршаетъ только своя рука владыка… ха-ха-ха!

— Нтъ, — еще спокойне возразилъ Симеонъ, — я въ дловыхъ отношеніяхъ своей руки-владыки не признаю. Надо обусловить. Вы предложили мн жалованье, дв тысячи рублей въ годъ. Этого мн по бюджету моему мало. Вы такъ любезны, что предлагаете мн добирать дефицитъ кражею. Я согласенъ. Такъ вотъ — сколько же вы разршаете мн красть?

Иванъ Львовичъ начиналъ терять почву подъ собою:

— Гмъ… — замычалъ онъ, еще не желая сдаться, — ха-ха-ха!.. оригиналомъ желаете казаться? Гмъ… ну, если въ размр годового жалованья? это васъ удовлетворить?

— Если жалованье будетъ больше, то да, конечно.

— Сколько же вы желаете?

— Три тысячи семьсотъ пятьдесятъ рублей.

— Что за странная сумма? Почему не четыре тысячи? почему не 3600?

— Потому, — сухо объяснилъ Симеонъ, — что я долженъ содержать четырехъ братьевъ и двухъ сестеръ. Если на каждаго изъ нихъ положить въ годъ по тысяч, a мн, какъ работнику, не грхъ взять себ и полторы, то выйдетъ…

Иванъ Львовичъ покраснлъ и перебилъ племянника уже безъ всякаго смха:

— Сосчиталъ-съ: семь съ половиною тысячъ, дважды 3750 рублей… Хорошо-съ… Можете… красть въ этомъ размр.

Съ того часа, какъ Симеонъ вошелъ въ управленіе лаврухинскими длами, оснила его одна идея:

— Во что бы то ни стало, покорить себ умъ и сердце этого презрительнаго старика и отнять его наслдство y Васьки Мерезова. Либо хоть добиться справедливаго раздла: половина ему, половина намъ.

«Намъ» скоро отпало, и онъ сталъ мечтать:

— Половина ему, половина мн.

Но напрасно укладывалъ онъ въ работу по лаврухинскимъ дламъ истинно желзную энергію и недюжинный талантъ, напрасно былъ безукоризненно честенъ въ отчетности, оправдывая экономіями втрое, вчетверо свою условленную «кражу», напрасно поднялъ дядины доходы, открылъ новые выгодные пути многимъ бездоходнымъ прежде статьямъ, напрасно умно и тонко угождалъ Ивану Львовичу, предупреждая его малйшія желанія. Не то, чтобы дядя вовсе не оцнилъ его стараній; но, стоило блудному сыну, Васькъ Мерезову, явиться изъ безпутныхъ отлучекъ, въ которыхъ онъ хронически пропадалъ, къ дяд хотя бы лишь метеоромъ, на полчаса, и хотя бы лишь для того, чтобы вдребезги съ нимъ поругаться, — и все положеніе, которое Симеонъ считалъ уже завоеваннымъ y Ивана Львовича, разсыпалось пескомъ. Онъ чувствовалъ, что Мерезовъ просто такъ вотъ и стираетъ его съ вниманія старика своею безалаберною, полупьяною рукою, точно ненужную запись съ аспидной доски. И, быть можетъ, всего досадне было, что самъ то Вася нисколько о томъ не старался: ему и въ голову не приходило считать Симеона своимъ соперникомъ въ дядиной любви и капиталахъ, относился онъ къ кузену дружески, искренно сожаллъ, что тому такъ трудно живется, и даже неоднократно предлагалъ взаймы денегъ — «для кузинъ».

— Получить наслдство, — пожалуй, еще расщедрится великодушно, — со злобою думалъ Симеонъ, — выброситъ на голодные зубы тысячъ десятокъ, другой. A ужъ что управляющимъ оставитъ и даже жалованья прибавитъ, въ томъ не сомнваюсь… благодтель! широкая натура, чортъ бы его побралъ!

Мерезовъ къ ждущему его наслдству относился съ безпечностью человка, настолько увреннаго, что оно — его фатумъ, что даже какъ-то стыдно ему передъ людьми: словно онъ — незаведенные драгоцнные часы, стрлка которыхъ дрогнетъ и двинется по циферблату только въ моментъ дядиной смерти. Дядя давалъ ему много денегъ, но кредитовался Мерезовъ еще шире, потому что жизнь велъ совершенно безумную. Но въ город находили это естественнымъ: еще бы! лаврухинскому наслднику иначе и нельзя!

Дядя зналъ вс похожденія и скандалы своего любимца, равно, какъ и его долги, и, хотя ругался явно, но втайн тоже благосклонно находилъ, что лаврухинскому наслднику иначе нельзя: самъ Иванъ Львовичъ не лучше чудилъ въ молодости, a если-бы не подагра, такъ и сейчасъ бы не прочь. И потому очернить Васю въ дядиныхъ глазахъ, ведя подъ него подкопъ сплетенъ, хотя бы и основательныхъ, было невозможно. Симеонъ это понялъ и не пытался. Напротивъ, чтобы нравиться дяд, онъ старался по возможности сблизиться съ Мерезовымъ. И, видя ихъ вмст, даже скептическій дядя задумывался про себя:

— Да неужели пріятели? Ха-ха-ха! Вотъ будетъ штука, если Симеонка этотъ, въ самомъ дл, порядочный человкъ?!

Симеона онъ смутно чувствовалъ и нкоторое время какъ будто боялся. Когда, спустя годъ посл своей рекомендаціи, старикъ Вендль самодовольно спросилъ старика Лаврухина:

— Ну, что вы скажете за моего молодого человка? Будемъ мы записывать въ вашъ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?

Иванъ Львовичъ задумчиво, безъ хохота, отвтилъ:

— Нтъ, Адольфъ, вы оказались правы, какъ всегда. Но боюсь, что надо намъ записать большую глупость Ивана Лаврухина…

Вендль вынулъ изъ кармана платокъ и, расправляя его, внимательно смотрлъ на пріятеля красноватыми своими глазами-гвоздиками…

— Ужъ очень усердно экзаменъ держитъ, — пояснилъ тотъ.

Вендль стряхнулъ платокъ.

— Экзаменъ?

— На наслдника моего экзаменъ, — насильственно засмялся Лаврухинъ.

Вендль съ шумомъ высморкался.

— Ну, и что же тутъ для васъ дурного?

— A что хорошаго, Адольфъ? Ходитъ вокругъ тебя человкъ и мрку для гроба твоего снимаетъ. Я въ каждомъ взгляд его читаю: скоро-ли ты, старый чортъ, околешь и оставишь мн приличную часть твоихъ капиталовъ?

— Но вдь вы капиталовъ ему не оставите?

— Гроша не дамъ… мало-ли y меня босой родни?

Вендль спряталъ платокъ и пожалъ плечами:

— Тогда я васъ опять спрашиваю: ну, и что же тутъ для васъ дурного? Нехай!

— Нехай?

— Вамъ это нисколько не стоить, потому что денегъ вы ему не оставите, a молодому человку удовольствіе мечтать, и онъ будетъ лучше стараться.

Зашатался Иванъ Львовичъ въ креслахъ тучнымъ тломъ своимъ и оглушительнымъ хохотомъ огласилъ свои покои. И съ этой минуты пересталъ онъ бояться Симеона, и сталъ ему Симеонъ смшонъ, какъ вс.

Часто старики вели рчи о дйствительныхъ наслдникахъ своихъ, и тутъ уже не только Вендлю приходилось утшать Ивана Львовича, но и Ивану Львовичу — Вендля. Потому что и уменъ, и талантливъ, и удачливъ, и съ характеромъ кроткимъ вышелъ его единственный горбатенькій сынокъ, и уже самостоятельно сталъ на ноги и зарабатываетъ кучу денегъ адвокатурою, но пересталъ онъ быть евреемъ: оторвался отъ родительскаго корня, жениться не хочетъ, водится только съ самою, что ни есть, золотою молодежью и безпутничаетъ такъ, словно они съ Васею Мерезовымъ пари держали, кто кого переглупитъ. И страшно старому Вендлю за сына, не отшатнулся бы Левъ вовсе отъ него и отъ своего народа.