Паутина
Шрифт:
— Скорлупчиху чортъ несетъ… Уйти отъ грха, — сейчасъ осудить… Замаетъ наставленіями, только попадись…
Въ родн она возвластвовала настоящею царицею и добилась того, что вс ходили передъ нею по струнк. И прослыла она, и отчасти какъ бы въ самомъ дл сдлалась, будто маткою въ уль, большухою весьма немалочисленныхъ двухъ мщанскихъ родовъ, своего Мозайкиныхъ и мужнина Скорлупкиныхъ, со всми иными фамиліями, къ нимъ прикосновенными. Не только въ отдаленнйшихъ частяхъ губернскаго города, но и въ уздахъ, жены изъ фамилій этихъ пугали мужей, a мужья женъ:
— Видно, мн, супруга любезнйшая, самому съ вашимъ поведеніемъ не справиться. Но только, ежели я васъ еще разъ замчу съ главнымъ мастеромъ y забора, то готовьтесь отъхать со мною къ Соломонид Сидоровн — пусть ужъ она тогда началитъ васъ, какъ старйшина наша…
— Очень я боюсь! —
Единственный человкъ въ родн, который не только не боялся Соломониды, но котораго Соломонида боялась, была Епистимія. Давно, когда минула ея двическая влюбленность въ сестру, поняла она, что подъ красивою наружностью Соломониды живетъ ничтожнйшая баба: человкъ глупый, недобрый, пошловатый и подловатый. И Соломонида знала, что сестра о ней невысокаго мннія, и, зная, потрухивала насмшливаго огня въ ея синихъ глазахъ, хорошо помнящихъ прошлое, да зорко видящихъ и настоящее… При людяхъ Епистимія обращалась съ сестрою столько же уважительно, какъ и вс, и племянника учила быть какъ можно почтительне съ матерью. Предоставляла ей важничать, лицемрить, надуваться ханжествомъ и чванствомъ, сколько угодно, — разглагольствуй себ, были бы охотники слушать! Но, когда Соломонида попробовала ломаться и святошествовать наедин съ сестрою, та ее оборвала коротко и рзко:
— Ты, Соломонида, штукъ не строй. Я тебя понимаю, и ты меня должна понимать. Комедіанткою сама съ собою быть не желаю. И въ сына ты не вступайся, въ святоши его не муштруй. Передъ людьми хоть на небо возносись, — твое дло, a дома — не ерунди. A вздумаешь надодать — пеняй на себя: передъ всми тебя обнаружу…
Оробла Соломонида и залепетала, что я, молъ, что же? я — ничего… И обошлось съ тхъ поръ ладно. Помнитъ баба. Почетъ пріемлетъ, a ухо держитъ востро.
Слушаетъ Епистимія храпъ сонной сестры и усмхается въ темнот.
— Ишь, постница! охъ, ужъ постница! За столомъ сидитъ, работницу дурачитъ, хлбъ по мр стъ, квасомъ запиваетъ. A ввечеру запретъ ставни, опуститъ занавски, да и жретъ въ одиночку гуся жаренаго, вишневкою прихлебывая… Бутылка въ день y насъ стала выходить вишневки то… Вдовица цломудренная! Небось, на ночь опять карточки разсматривала…
Работница думаетъ, что она на правил стоитъ, a она карточки воображаетъ…
Карточки y Соломониды Сидоровны удивительныя. Ничмъ не можетъ такъ угодить ей Епистимія, какъ подновивъ ихъ таинственный составъ. Часами тогда запирается Соломонида Сидоровна стоять на правил и любуется Ледами, Пазифаями, нимфами въ объятіяхъ сатировъ, негритянками, коихъ похищаютъ гориллы…
— Ахъ, ужасти! — пищитъ она потомъ сестр, въ удобную минуту, потому что, посл удовольствія посмотрть карточки, для нея второе удовольствіе — поговорить о нихъ. — Неужели-жъ это все съ натуры, и есть такія несчастныя, которыя себ подобное позволяютъ?
A y самой въ глазахъ — масляная готовность, если бы только возможно было безъ вдома сосдей, явиться не только Ледою, но даже и негритянкою, которую похищаетъ горилла.
Она — не какая-нибудь несчастная, которая себ подобное позволяетъ, но есть y нея дв подруги-однолтки, такія же разжирлыя вдовицы, такія же святоши, живущія на другомъ конц города, такія же потаенныя охотницы до неприличныхъ карточекъ, заграничныхъ «русскихъ сказокъ» и тетрадокъ съ барковскими стихами. Сойдутся, запрутся, пьютъ вишневку, дятъ сласти, почитываютъ, да посматриваютъ, хихикая безстыжими шепотами. Нсколько разъ въ годъ Соломонида Сидоровна вмст съ вдовушками этими детъ на богомолье въ какой-либо мужской монастырь, подальше отъ родного города. Епистимія участвовала въ одной изъ такихъ поздокъ и до сихъ поръ ей, видавшей виды, и смшно, и стыдно о томъ вспомнить, потому что бывали минуты, когда казалось ей, что она, четвертая въ компаніи съ тремя вдьмами, участвовала въ шабаш бсовъ. A въ прошломъ году Соломонида Сидоровна въ мстный храмовой праздникъ долго и внимательно смотрла на браваго глухонмого парня, толкавшагося среди нищихъ на церковной паперти. И затмъ она вдругъ зачмъ то заторопилась — купила въ семи верстахъ отъ города участокъ лсу на болот, поставила сторожку, и сторожемъ въ ней оказался вотъ этотъ самый бравый глухонмой. И каждую недлю Соломонида Сидоровна здитъ на лсной свой участокъ провдать хозяйство. А
по монастырямъ вдовы пріятельницы теперь разъзжаютъ уже одн.XI
Такова была маменька любимца Епистиміи, Гришутки Скорлупкина. Самъ онъ росъ мальчикомъ не очень крпкаго здоровья — обыкновеннымъ мщанскимъ ребенкомъ, потомкомъ поколній бдныхъ и переутомленныхъ, который, хотя бы родился и въ сытой семь, долженъ расплатиться за недоданіе, истощеніе и алкоголизмъ предковъ и рахитизмомъ, и золотухою, и предрасположеніемъ ко всякимъ, изнуряющимъ организмъ, недомоганіямъ. Половина, если не больше, такихъ ребятъ уходить на кладбище въ младенческомъ возраст, добрую четверть уносятъ туда же возрастъ возмужалости и молодая чахотка. Но т немногіе, чья натура выдержитъ вс напасти и испытанія скверной наслдственности до періода совершенной зрлости, за тмъ, словно попавъ въ рай посл мытарствъ, становятся жилистыми здоровяками и обыкновенно живутъ, не зная, что такое болзнь, уже до самаго послдняго, призывного къ смерти, недуга. Сейчасъ, въ свои двадцать три года, Григорій Скорлупкинъ не боится искупаться въ проруби, но въ дтств своемъ — какихъ только болзней не перенесъ онъ! И корь, и втряная оспа, и дифтеритъ, и скарлатина… словно горло что-то такое поганое въ организм ребенка, чему надо было выболеть и выгорть, чтобы сталъ онъ изъ хилаго заморыша крпкимъ, хотя и неказистымъ изъ себя, молодцомъ.
Очень хотлось Епистиміи отдать племянника въ гимназію, да не позволило здоровье, принизившее его умственныя способности надолго и настолько, что и въ городскомъ-то училищ онъ еле-еле тащился.
— Вы только напрасно мучите ребенка, — говорили Епистиміи доктора, — онъ сейчасъ не «не хочетъ», a «не можетъ» заниматься. Отложите на время всякія заботы объ умственномъ его развитіи, дайте ему возстановить свои физическія затраты. A за будущее не бойтесь: оправится, — станетъ такимъ смышленымъ, что обгонитъ всхъ умниковъ….
Епистимія не слушалась и настаивала, чтобы Гришутка учился и учился, слезами плакала и на голосъ выла съ нимъ вмст надъ книжками учебными, но отъ книжекъ не отпускала. A Соломонида, недовольная нервною суматохою въ дом, проклинала и ее, и сына, и Евся покойника, и всхъ, кто выдумалъ эту проклятую науку, которая не хочетъ лзть парню въ мозги, a — если и влзетъ, то парень «заучится» и станетъ на вкъ не человкъ.
Не Соломонид, конечно, было убдить Епистимію, и, въ самомъ дл, можетъ быть, уходила бы тетка племянника отъ большой любви къ нему, но выручилъ Симеонъ, съ которымъ теперь Епистимія встртилась, посл его возвращенія изъ Москвы и постояннаго поселенія въ город, очень спокойно, почти дружелюбно, точно никогда между ними не было ничего худого.
Примтилъ какъ то разъ Симеонъ блдное сонное лицо Гришутки, мутные глаза, открытый ротъ, приглядлся къ вялымъ его движеніямъ, прислушался къ гнусавому лнивому голосу и глухому неохотному смху, — и сказалъ Епистиміи:
— Ты племянника, повидимому, въ блаженненькіе готовишь? Мой теб совтъ: бери его изъ училища. Схватить воспаленіе мозга — поздравляю: не покойникъ, такъ дуракъ на всю жизнь…
— Симеонъ Викторовичъ! Батюшка! Да какъ же быть то? Я покойнику Евсю слово дала…
— Такъ, вдь, не морить сына его ты слово дала, a человкомъ сдлать. Говорятъ теб доктора: надо подождать, — ну, и жди…
— A покуда-то, Симеонъ Викторовичъ, куда я съ нимъ? Домъ нашъ, вы знаете, — отъ сестрицы моей, Соломониды Сидоровны, въ ныншнемъ ея настроеніи, и умный помшается въ разум…
— Въ мальчики отдай, — посовтовалъ Симеонъ. — Пусть пріучится къ какому-нибудь торговому длу. Головы не утомить, a тломъ и смекалкою разовьется. На этомъ пути тоже человкомъ стать очень возможно. Для мщанина еще лучше, чмъ на всякомъ другомъ. Вдь наши то дворянскія карьеры для него, все равно, закрыты. A захочешь образовать его, — время не ушло: взрослый и здоровый въ мсяцъ усвоить то, что больной ребенокъ едва осилитъ въ годъ…
— Бьютъ мальчиковъ хозяева то, — тоскливо говорила Епистимія, — не кормятъ…
— A ты найди такого, чтобы не билъ и кормилъ.
И нашла Епистимія даже эту рдкость; но все-таки даже авторитетъ Симеона не заставилъ бы ее отказаться отъ своихъ образовательныхъ цлей, если бы не подоспло тутъ одно дло… такое важное дло, что вся дальнйшая жизнь имъ опредлилась для Епистиміи, какъ и для многихъ другихъ людей, ей близкихъ. A ввязалась она въ то дло и стала его душою опять-таки ради племянника своего, любимаго Гриши Скорлупкина.