Паутина

— Повторяю теб: доврь эти отношенія мн, — и я устрою ихъ въ лучшемъ и красивйшемъ вид, въ какомъ только они возможны… Что, въ самомъ дл! Надо же и мн когда-нибудь сдлать, такъ называемое, доброе дло… И вотъ что, Матвй: я хотлъ бы, чтобы, во-первыхъ, этотъ разговоръ нашъ остался между нами…

Матвй согласно кивнулъ.

— Во-вторыхъ, чтобы вся эта наша, такъ сказать, антреприза была предоставлена исключительно мн, и даже ты самъ не подавалъ бы вида, что о ней знаешь, — не только другимъ… ну, Виктору хотя бы… Ивану, Симеону, Зо… но и самой Агла, самому Григорію… понялъ? общаешь? Покуда, словомъ, они сами съ тобою не заговорятъ… Понялъ?

— Я понялъ, но зачмъ теб это? Я не люблю тайнъ… У меня ихъ нтъ…

— Затмъ, чтобы предразсудки и глумленія не окружили моего плана съ первыхъ же шаговъ… Онъ, планъ мой, пойдетъ по очень тонкому канату и въ разрзъ со взглядами и мнніями многихъ, если не всхъ… Мы говорили о демократическомъ брак. На словахъ то и въ отвлеченномъ представленіи восхвалять его — много мастеровъ и охотниковъ. Но — когда — «угодно ль на себ примрить»? — когда демократическій бракъ становится вдругъ конкретною возможностью въ твоемъ собственномъ дом, — тутъ, братъ, нужно вотъ такое истинно реальное отреченіе отъ предразсудковъ, какъ y насъ съ тобою… Не то, что бояринъ Симеонъ, но даже офицеръ Иванъ, на что смиренъ, и тотъ, можетъ быть, противъ насъ на стну ползетъ…

— Ты правъ.

— Конечно, правъ. Я всегда правъ. Ты меня не знаешь близко, a я — предусмотрительный человкъ, благоразумный… Надо беречь отъ дурныхъ и завистливыхъ воздйствій и вліяній и ихъ договоръ, и собственную совсть… Если я самостоятельно проиграю свою игру, это будетъ честное несчастіе, въ которомъ я предъ жертвами проигрыша неповиненъ и могу смло смотрть имъ въ глаза. Но, если я не сумю уберечь ихъ отъ зависти, злобы, предательства, ревности, насмшекъ, то я окажусь не только плохимъ игрокомъ, но и мошенникомъ, обманщикомъ, вполн достойнымъ, чтобы его ненавидли и презирали, какъ измнника, — именно, какъ ты выразился, видящаго въ людяхъ что-то врод пшекъ, передвигаемыхъ ради его выгоды или забавы.

— Ты правъ, — прервалъ его Матвй. — Ты, мн кажется, правъ…

— Итакъ — «руку, товарищъ»?

— Нтъ… подожди… я долженъ расмыслить наедин, посовтоваться съ своею совсть глазъ на глазъ…

— Разв она y тебя, святъ мужъ втроемъ разговаривать не уметъ? — непріятно улыбнулся Модестъ: ему досадно было, что онъ не сразу убдилъ Матвя, и тотъ, при всей доврчивости своей, все еще чувствуетъ въ его откровенностяхъ какіе-то далекіе разставленные силки…

Матвй грустно отвтилъ:

— Какъ y большинства людей… Ты не сердись, что я не спшу… Мн люди дороги, но одиночество — какъ вдохновеніе.

Модестъ принялъ равнодушный видъ.

— О, мн все равно… когда хочешь… завтра… послзавтра… черезъ недлю… черезъ дв недли… Мн все равно… Я вдь для тебя же…

— Ты пожалуйста не подумай, что какое-нибудь недовріе… — смущенно бормоталъ Матвй. — Просто… Ну, словомъ, я очень, очень теб благодаренъ… И не ожидалъ никакъ… И… пожалуйста, Модестъ, не сердись!

— Да не сержусь я… Нисколько не сержусь… 3а что? Твое дло! Чудакъ ты!

Когда Модестъ, волоча плэдъ, возвращался отъ Матвя въ спальню свою, злобною ироніей играла улыбка на блднозеленомъ, въ лучахъ разсвта, усталомъ, съ черными подглазинами, лиц его и думалъ онъ, бережно сгибая ноющія, будто ватныя, колна:

— Ну, Зоя Викторовна, легкомысленная сестра моя, — посл каши, которую я завариваю, готовъ съ тобою пари держать: если бы твой Knopfgieszer съ его дрянною ложкою повстрчался мн сейчасъ, я засмялся бы ему въ лицо, a онъ весьма почтительно снялъ бы предо мною картузъ свой…

VII

Несмотря на позднее время, Епистимія, когда возвратилась домой отъ Сарай-Бермятовыхъ, не сразу прошла въ каморку, гд стояла, подъ густымъ рядомъ навшанныхъ по стн и простынею отъ пыли покрытыхъ юбокъ, ея узкая желзная кровать. Спросила полусонную старуху-работницу, которая ей отворила, дома ли племянникъ и, узнавъ, что нтъ еще, зажгла въ маленькомъ зальц керосиновую лампочку и сла къ столу съ вязаньемъ — ждать…

— Ты, Мавра, не безпокойся, спи, — приказала она, — позвонитъ, я сама отворю…

Но бжали минуты, щелкалъ маятникъ часовъ ходиковъ, потрескивали обои, сыпалось сверху изъ клтки съ канарейкою кормовое смя, сиплъ въ ламп огонекъ, и ползла по колну изъ подъ тамбурнаго крючка узкая блая полоска зубчатаго узора, a Григорія Скорлупкина все не было, да не было домой… Посл полуночи Епистимія сказала себ:

— Ну, значить, закрутился съ набатовскими молодцами, либо Матвй Викторовичъ задержалъ… Это, стало быть, до бла свта.

И, убравъ свое вязанье въ комодъ, ршила лечь спать. Въ это время глухой и мягкій топотъ, дойдя къ ней сквозь закрытыя окна въ необычайно позднее для этой части города время, заставилъ ее выглянуть на крыльцо домика своего. Въ господин, мимо прохавшемъ, она узнала Симеона Сарай-Бермятова, возвращавшагося отъ Эмиліи Федоровны, и язвительно улыбнулась про себя въ темнот, и нехороши, и оскорбительны для прохавшаго стали ея мысли.

Медленно раздлась она въ каморк своей, пошмыгала кистью правой руки по лбу, груди и плечамъ, что должно было обозначать молитву, и, засунувъ длинное и худое тло свое подъ байковое одяло, прикрутила лампочку.

Но сонъ не шелъ. Нехорошія, темныя мысли, разбуженныя ныншнимъ разговоромъ съ Симеономъ, ползли въ ум, какъ дорожка муравьевъ, свивались въ воспоминанія отшедшаго, пускали ростки и побги новыхъ плановъ…

Разговоръ не былъ для нея неожиданностью, хотя и сейчасъ она размышляла про себя, передвигая подъ лвую щеку маленькую пуховую подушку-думку;

— Эхъ, скорехонько немножко дло двинулось… раненько… не созрли планы-прожекты мои… Незрлое яблоко съ дерева рвать, — оскомины не набить бы…

И думала она, ворочаясь въ темнот и слушая тиканье часовъ въ зальц и бурный самодовольный храпъ, черезъ дв комнаты, сестры своей, матери Григорія, Соломониды, — думала она о томъ, что, вотъ спшащія обстоятельства приближаютъ къ ней самое важное, что когда-либо было въ ея жизни и еще можетъ быть…

— Когда быть-то? — горько улыбнулась она въ облегавшую ее ночь, — старуха становлюсь… Здоровьишко истрачено… Могила ползетъ навстрчу… Новаго въ жизни не наживу ничего… далъ бы Богъ успть — со старымъ раздлаться… Эка Соломонида сегодня разоспалась! Должно быть, вишневку на ночь пила. Словно органъ! Такъ и насвистываетъ…

И, слушая этотъ ликующій, захлебывающійся храпъ, который не давалъ ей спать, подумала безъ досады и злобы, равнодушно, какъ бы отмчая въ ум давно ршенное и извстное:

— Вотъ такъ-то всю жизнь… Теперь спать мшаетъ… Смолоду жить мшала… Такъ всю жизнь! Думала и вспоминала…

Вся молодость Епистиміи — съ дтства, какъ себя помнитъ — прошла въ томъ, что кипла въ ней неопредленная, могучая любовь къ кому-то, куда-то въ пространство бгущая, и задыхалась она отъ обилія чувства, ее волнующаго, и мучительно искала, куда его пристроить, какъ и гд собою за него пожертвовать…