Паутина

— Ну, что онъ синагогу забылъ, Богъ съ нимъ… я и самъ отъ молодыхъ костей вольнодумецъ… Но еврей долженъ быть еврей… Мы знаемъ эту скользкую тропинку: сегодня трефникъ и эпикуреецъ, a завтра — цлый выкрестъ…

— Потому что, Иванъ Львовичъ, онъ, мой Левъ, ужасно увлекающійся, a въ обществ его балуютъ. Онъ таки себ довольно остроуменъ и теперь сталъ самый модный человкъ въ город. И, такъ какъ онъ, бдняжка, иметъ неправильное сложеніе, то это его забавляетъ, что онъ, при такомъ своемъ тлосложеніи, можетъ быть самый модный человкъ. И ему подражаютъ богатые христіане, весь нашъ губернскій совть, даже князья и графы, потому что вс знаютъ, — Левъ Вендль — парижская штучка, ужъ если что надто на Льв Вендл или принято y Льва Вендля, то это, значитъ, шикъ, самое, что теперь есть модное, послдній парижскій шикъ. И ему нравится, что ему подражаютъ, и, такъ какъ онъ y меня, слава Богу, живой мальчикъ и ужасно насмшливый, то онъ длаетъ глупыя мистификаціи, за которыя его когда-нибудь изувчить какой-нибудь кацапъ или убьютъ его на дуэли, какъ Лассаля. И онъ волочится за христіанскими барышнями и пишетъ имъ смшные стихи, a въ обществ нашихъ еврейскихъ двицъ онъ зваетъ и увряетъ, что напрасно ихъ выводили изъ Вавилонскаго плна. A христіанскія двицы знаютъ, что онъ богатъ и будетъ еще богаче, когда я умру, и он его зовутъ — «нашъ губернскій Гейне», и вы увидите, Иванъ Львовичъ: которая нибудь его влюбить въ себя, a какъ влюбить, то и выкреститъ, a какъ выкреститъ, то и женитъ, а, какъ женитъ, то и заведетъ себ любовника съ настоящимъ ростомъ и прямою спиною, a моего горбатаго Лейбочку оставитъ безъ роду, безъ племени. И онъ все шутитъ собою, все шутитъ, шутить. Въ прошломъ году онъ увезъ изъ оперетки примадонну, которая годами вдвое старше моей покойницы Леи, его матери, и толще колоннъ Соломонова храма. Ну, я васъ спрашиваю: на что задалась молодому человку одна такая археологическая колонна? И онъ здилъ съ нею въ какую-то Исландію и влзалъ на какую-то Геклу, и я долженъ былъ переводить ему деньги въ города, названія которыхъ отказывается выговорить честный человческій языкъ. Я не знаю, кто тамъ живетъ, въ ихъ Исландіи, можетъ быть, медвди, можетъ быть, обезьяны, но знаю, что ни одинъ разумный еврей не подетъ вдругъ вотъ такъ себ, ни за чмъ, въ какую-то Исландію. A Левъ мой здилъ и возилъ съ собою примадонну, которая старе всякой Исландіи и толще Геклы. И все это удовольствіе стоило ему двадцать дв тысячи триста шестьдесятъ два рубля, какъ одну копейку. А? Хорошо? И вы думаете: ему жаль? Нтъ, онъ хохочетъ, что въ этомъ году еще два дурака уже потащились за нимъ, въ его Исландію: губернаторшинъ племянникъ и городского головы сынъ, и оба тоже взяли съ собою по примадонн… Ну, скажите мн, пожалуйста, Иванъ Львовичъ: есть ли въ этомъ человческій смыслъ, и чмъ себя забавляетъ это еврейское дитя?!

IX

Въ одинъ печальный день мстныя газеты огласили траурное объявленіе о скоропостижной кончин Адольфа Исааковича Вендля. Смерть пріятеля поразила Лаврухина страшно. Повліяла она и на Симеона, только иначе. На глазахъ его свершилось какъ разъ то, о чемъ онъ мечталъ, только — не по его адресу. Его университетскій товарищъ и близкій пріятель, Левъ Адольфовичъ Вендль, получилъ въ наслдство отъ отца громадное богатство. И зрлище этого «счастья», которое оказалось такъ возможно и близко, наполнило его мысли новою завистью и новою ршимостью.

Вскор посл смерти стараго Вендля старикъ Лаврухинъ сказалъ Симеону:

— Перезжай-ка, братъ, ко мн на житье, a то въ дом y меня Сахара какая-то… одн лакейскія рожи… скучаю… еще заржутъ… ха-ха-ха! боюсь…

— Вася же всегда при васъ, — осторожно возразилъ Сарай-Бермятовъ, котораго это предложеніе и обрадовало, и смутило, какъ шагъ, быстро приближающій къ задуманному завоеванію.

Старикъ нахмурился и сказалъ:

— Васька — онагръ, a не человкъ… Рыщетъ, да свищетъ… Вотъ уже десять дней, что я его не вижу, потому что онъ теноромъ въ цыганскій хоръ опредлился и необыкновенно серьезно относится къ своимъ служебнымъ обязанностямъ… A мн, старику, не съ кмъ словомъ обмняться… Да и по дламъ моимъ необходимо имть тебя ближе… Пожалуйста, перезжай… A то и дружба врозь…

Симеонъ исполнилъ желаніе старика. Сестеръ и меньшихъ братьевъ онъ устроилъ на житье въ учительскіе пансіоны, Модестъ былъ уже студентъ, Иванъ выходилъ въ офицеры. Старый Сарай-Бермятовскій домъ заколотили, a ключъ къ нему и надзоръ за нимъ получила любезноврная Епистимія.

Она въ это время стала относиться къ Сарай-Бермятовымъ не только напоказъ, но и въ самомъ дл много мягче, чмъ раньше. Подкупало ее то участливое вниманіе, съ которымъ относился къ ея Гришутк ровесникъ его, подростающій Матвй, и ровный, мягкій характеръ, вырабатывавшійся y старшей изъ двочекъ, Аглаи.

— Что-й-то, право? — изумлялась она, неизмнно встрчая со стороны двочки кроткую ласку, отзывчивую сердечность. — Словно и не Сарай-Бермятовская кровь… И на Лаврухиныхъ не похожа… Т вс злыдни, шпыни, коршунники… вонъ — Зойка въ ихъ родъ удалась… A Аглаюшка… ужъ не согршила-ли часомъ покойница Ольга Львовна съ какимъ-нибудь хорошимъ человкомъ?

Повліяло на нее и зрлище той энергіи, съ которою Симеонъ боролся съ бдностью, и ставилъ на ноги осиротвшую семью. Любовь къ нему давно угасла въ ея сердц, только злая тяжесть осталась отъ нея. Но тяжести было много и носить ее было трудно. И все, что могло облегчить и уменьшить эту тяжесть, было пріятно и принималось съ благодарностью. A въ числ такого было немаловажно сознаніе, что, хоть и растоптана ея молодость Симеономъ, да все же не вовсе безсердечному подлецу она себя подъ ноги кинула: вонъ какой вышелъ изъ него работникъ и дому старатель… Простить она ему ничего не простила и при случа сосчитаться была не прочь, но той настойчивой ярости, въ которой раньше кипли и смшивались въ ней отчаянія отвергнутой, но не умершей любви, и безсильной ненависти, уже не было; ее смнило не столько враждебное, сколько равнодушное и немножко злорадное любопытство: какъ Симеонъ вертится и выкручивается, — а, ну! «вывернись, попъ будешь!»

Къ тому же видла она, злорадно видла, что въ борьб своей Симеонъ страшно одинокъ. Онъ былъ изъ тхъ благодтелей семьи, отъ которыхъ благодянія принимаютъ, но благодарности за нихъ не чувствуютъ, и все, что они ни длаютъ для другихъ, вызываетъ въ этихъ послднихъ скоре досаду какую-то, удивленіе и скрытую насмшку. Семья, для которой тянулся онъ изъ послднихъ силъ, ршительно не любила старшаго брата. И больше всего т, кто чувствовалъ себя наиболе на него похожимъ: Модестъ, котораго коньякъ и ранній развратъ, быстро разлагали въ совершеннйшую и небезопасную дрянь; и волченокъ Викторъ, наоборотъ, съ четырнадцатилтняго возраста заковавшійся въ суровый аскетизмъ, неутомимый читатель серьезныхъ книгъ и мучитель напуганной фантазій гимназическихъ директоровъ и инспекторовъ, потому что изъ трехъ гимназій его удаляли за организацію кружковъ саморазвитія, которые до тхъ поръ принимались за кружки политической пропаганды, покуда, съ досады на придирки, въ самомъ дл, ими не стали… Этотъ мальчикъ, одинъ изъ всей семьи, почти ничего не стоилъ Симеону и раньше всхъ ушелъ изъ семьи, пробивая себ одиночную, суровую дорогу въ жизнь грошевыми уроками, перепискою, корректурою…

Глухое презрніе, которое Симеонъ чувствовалъ въ отношеніи семейныхъ къ труду своему, волновало его жестоко.

— Точно я имъ щепки даю, a не деньги, потомъ и кровью добытыя! — жаловался онъ другу своему Епистиміи Сидоровн, запираясь съ нею для совтовъ, совершенно какъ запирался покойный отецъ.

Мало-по-малу онъ потерялъ терпніе, озлобился, начались столкновенія, крики въ дом, ссоры… Въ представленіи братьевъ и сестеръ, Симеонъ пересталъ быть братомъ Симеономъ, a превратился въ полу-комическую, полу-страшную фигуру «отче Симеонтія»… Когда онъ объявилъ о временномъ распад семьи и о своемъ перезд къ Лаврухину, никто не огорчился, a многіе неприлично обрадовались. Съ своей стороны Симеонъ, разставаясь съ братьями и сестрами, думалъ крпкую думу:

— Я далъ слово покойниц-матери не покинуть ихъ и вывести въ люди. И выведу, слово Симеона Сарай Бермятова крпко. Но я достаточно знаю васъ, каковы вс вы, голубчики! И, если сбудутся планы мои, вы въ нихъ не участники. Не мы будемъ богаты, a я буду богатъ.

Итакъ, разсыпались Сарай-Бермятовы по чужимъ семьямъ. Ушла искать пріюта въ какой-нибудь новой семь и послдняя гувернантка Аглаи и Зои, красавица Эмилія Панталыкина, весьма облегчавшая Симеону его холостой быть. Сперва задумался было Симеонъ, не устроить-ли ее вмст съ собою при старикъ Лаврухин, въ качеств лектриссы, что-ли, или переписчицы. Но струсилъ:

— Нтъ, слишкомъ хороша и умна. И жадная. Это — вводить волка въ овчарню. Если она захочетъ, то — не успемъ оглянуться, какъ старикъ окажется y ея ногъ. И тогда капиталовъ его не удастся понюхать не только мн, но даже и самому оберъ-любимчику, Васеньк Мерезову.

Вотъ когда Иванъ Львовичъ Лаврухинъ, если-бы зналъ разсужденіе Симеона, могъ бы записать въ альбомъ свой, что Симеонъ сдлалъ большую глупость. Эмилія крпко любила его, вдесятеро больше, чмъ сдержанная натура ея показывала, и была бы любовнику своему врною союзницею. Но основною чертою характера Симеона было глубокое, подозрительное недовріе ко всмъ, кто его любилъ. Онъ почему-то ршилъ однажды навсегда, что его нельзя любить искренно, и потому съ тми, съ которыми сближался, бывалъ насмшливъ, жестокъ, коваренъ, презрителенъ — не хуже байроническаго героя какого-нибудь, свысока издвающагося надъ людьми. Нкоторое исключеніе онъ длалъ для Епистиміи, слишкомъ наглядно доказавшей ему свою преданность. Да, кром того, онъ считалъ ее, съ барскаго высока, — достаточно, можетъ быть, даже необычайно смышленою для той низменной среды, изъ которой она происходила и въ которой вращалась, но между умомъ этой среды и своимъ дворянскимъ интеллектомъ онъ предполагалъ разную породу и стну непроходимую.

Иванъ Львовичъ началъ часто хворать. Подагра гуляла по его тучному тлу и, въ дни ея, старикъ становился невыносимъ настолько, что даже самъ сознавалъ это. Злость свою срывалъ на Симеон, глумился, шутовалъ. Унижалъ племянника всячески. Открыто, при людяхъ, говорилъ ему, что видитъ его насквозь, какъ онъ за наслдствомъ охотится, да шишъ получить. Это былъ единственный разъ, когда нервы Симеона не выдержали, и онъ крпко отчиталъ дядю.

— Если подобная шутка повторится, — твердо сказалъ онъ, — то мы должны будемъ разстаться, при всемъ моемъ уваженіи къ вамъ и желаніи быть вамъ полезнымъ.

Сконфуженный старикъ просилъ извиненія. И онъ самъ, и Симеонъ отлично знали, что разстаться сейчасъ невозможно, и они должны другъ друга терпть, какъ бы ни было трудно обоимъ. Одолваемый немощами, обезножившій Иванъ Львовичъ почти былъ лишенъ возможности вступаться въ свои дла, a Симеона онъ, считавшій всхъ людей ворами, мошенниками и подлецами, все-таки, обучился считать воромъ, мошенникомъ и подлецомъ въ нсколько меньшей степени, чмъ остальныхъ своихъ ближнихъ.

Холостякъ и большой циникъ по женской части, Иванъ Львовичъ смолоду отдалъ усерднйшую дань наук страсти нжной, обращая ее, по увренію губернской сплетни, даже на родныхъ сестеръ. Но, чмъ становился онъ старше, тмъ дальше отходилъ отъ сложныхъ романическихъ интригъ и приключеній, тмъ больше укрощалъ свою «проблему пола» и свелъ ее на конецъ къ тому откровенному разршенію, что въ дом его всегда жила очередная сожительница по вольному найму и договору — до первой провинности, a тамъ паспортъ въ зубы, деньги за два мсяца впередъ — на, подавись! и маршъ!