Паутина

— Право, не вижу, чмъ я помочь въ состояніи.

— Да, вотъ, только тмъ, чего прошу. Не отказывайте на отрзъ.

— Ты странный человкъ, Епистимія Сидоровна. Какъ же я могу не отказать, если этого не можетъ быть, если я не согласна?

— Барышня, милая, не уговариваю я васъ соглашаться. Откажите. Богъ съ вами! Откажите, да не на отрзъ. Общайте подумать. Срокъ для отвта положите.

Аглая задумалась.

— Когда нибудь отвтить надо же будетъ, — нершительно сказала она. Но и этого было достаточно ободрившейся Епистиміи, чтобы убдительно впиться въ нее не только словомъ, но и пальцами:

— Дтинька моя! Если вы его хоть полусловомъ поманите, — онъ три года ждать радъ будетъ.

— И три года пройдутъ.

Но Епистимія, пожимая ее костлявымъ своимъ объятіемъ, похлопывая по колну костлявою рукою, говорила съ нервнымъ, лукавымъ смшкомъ сквозь слезы:

— Мн лишь бы сейчасъ-то его уберечь, a въ теченіи времени, будьте спокойны: образуется. Вс силы старанія употреблю, чтобы его фантазію освжить и возвратить парня къ разсудку. Тоже имю надъ нимъ властишку-то. Только теперь то, сразу то въ омутъ его не толкайте.

Аглая встала. Ей и хотлось сдлать что нибудь пріятное для Епистиміи, которая всегда была къ ней отличительно ласкова и добра предъ всми другими Сарай-Бермятовыми, и дико было, не слагалось въ ея ум требуемое общаніе.

— Ужасно странно, Епистимія Сидоровна! произнесла она, еще не зная, въ какую форму облечь свой отказъ, и въ смущеніи перебирая бездлушки на Зоиномъ комод. A Епистимія, оставшись сидть на кровати, со сложенными въ мольбу руками, смотрла на Аглаю снизу вверхъ чарующими синими глазами и говорила съ глубокою, твердою силою искренности и убжденія:

— Барышня милая, пожалйте! Вдь — что я въ него труда и заботъ положила, чтобы изъ нашей тины его поднять и въ люди вывести! Мать то только что выносила его, да родила, a то — все я. Пуще роженаго онъ мн дорогъ. Теперь онъ на перекрестк стоитъ. Весь отъ васъ зависитъ. Пожалете, — человкомъ будетъ, оттолкнете, — чорту баранъ. Что я буду длать безъ него? Ну — что? Свта, жизни должна ршиться!

Аглая, тронутая, хорошо знала, что это правда, и ей еще больше хотлось помочь Епистиміи, и еще больше она недоумвала.

— Что же я должна сказать ему? Я, право, не знаю.

Епистимія подошла къ ней, ласковая, льстивая, гибкая.

— Мн ли дур учить васъ? Вы барышня образованная. У васъ мысли тонкія, слова жемчужныя.

Аглая отрицательно качнула головой.

— Какъ ни скажу, все будетъ обманъ.

— Лишь бы время протянуть! — съ мольбою вскрикнула Епистимія, хватая ее за плечо костяшками своими.

Аглая высвободилась.

— Я не умю лгать, — сказала она съ искренностью. — Когда приходится, теряюсь, бываю глупая. Братья сразу замчаютъ.

Епистимія отошла.

— Братья въ васъ не влюблены, — возразила она, — a Григорій слпой отъ любви ходить.

— Гршно человка въ лучшемъ чувств его морочить.

— Нтъ, — строго возразила Епистимія. — Если ложь во спасеніе, то не грхъ, a доброе дло. Грхъ — чело вка въ отчаянность ввести.

Аглая долго молчала. Прислонясь къ комоду и положивъ руки на него, она, въ своемъ темнозеленомъ, почти черномъ плать, казалась распятою. Епистимія издали ловила ея взглядъ, но Аглая упорно смотрла на коврикъ подъ ногами своими, и только видла Епистимія, что волненіе быстро краситъ ее румянцемъ, такъ что даже шея y нея порозовла…

— Да, этого я на себя не возьму, — произнесла она, наконецъ, голосомъ, въ которомъ тепло дрожала искренность самосознанія, — этого я никакъ не возьму на себя, чтобы изъ-за меня человкъ жизнь свою испортилъ.

Епистимія въ эти слова такъ и вцпилась, торжествующая, расцвтшая.

— Кабы только испортилъ, родная! — возбужденно подхватила она. — Кабы только испортилъ! Потеряетъ онъ себя, Аглаечка! Врьте моему слову: вотъ, какъ самый послдній оглашенный, себя потеряетъ!

Аглая, поднявъ свои длинныя черныя рсницы, освтивъ ее задумчивыми, ласковыми глазами, повторила ршительно и твердо:

— Быть причиною того, чтобы чья-нибудь жизнь разрушилась, этого я и вообразить для себя не умю. Съ такимъ пятномъ на совсти — жить нельзя…

Синіе глаза побдно сверкнули, увядшія губы Епистиміи сжались въ важную складку, и все лицо приняло такое же значительное выраженіе, какъ т слова, которыя она про себя подбирала, чтобы сказать ихъ Агла…

Но въ скрипнувшей изъ корридора двери показалось курносое лицо Марутки и пропищало, что архитекторъ отъ барина Симеона Викторовича ухалъ, и баринъ Симеонъ Викторовичъ приказываетъ тетеньк Епистимі, чтобы немедленно шла къ нему… Глядя на Аглаю, Епистимія не могла не замтить, что она, какъ лучомъ, освтилась радостью прервать тяжелый разговоръ… И эта нескрываемая радость заставила ее придержать языкъ и замолчать то важное, что на немъ уже висло.

— Не время, — подумала она. — Не поспло яблочко. Сорвешь — погубишь, укусишь — оскомину набьешь…

И, накинувъ на острыя плечи срый платокъ свой, она только низко поклонилась Агла:

— Ужъ я пойду, Аглая Викторовна, a то Симеонъ Викторовичъ будутъ сердиться… Очень много вами благодарна… Вкъ не забуду вашей ласки, какъ вы меня пріободрили… A разговоръ этотъ нашъ позвольте считать между нами неоконченнымъ, и, когда y васъ время будетъ, разршите мн договорить…

Аглая отвтила ей только нершительнымъ и неохотнымъ склоненіемъ головы…

— И ужъ вы мн позвольте надяться, — продолжала Епистимія, — что я передъ вами говорила — все равно, какъ попу на духу… чтобы — сдлайте милость — сберечь это въ секрет, между нами двоими: чтобы ни Зоиньк, ни братцамъ…

— Въ этомъ можешь быть совершенно уврена, — сказала Аглая. — Ты говорила, я слышала. Больше никто не будетъ знать.

Епистимія еще разъ поклонилась ей и вышла.

— Первую псенку, зардвшись, спли, — хмуро думала она, идя корридоромъ къ кабинету Симеона. — Ну, да и за то спасибо. Я много хуже ждала… Теперь держись, Епистимія Сидоровна! Съ малиновкою было легко, — каково-то будетъ съ лютымъ срымъ волкомъ?

XI

Когда она, постучавъ и получивъ отзывъ, вошла въ кабинетъ, Симеонъ стоялъ y окна и смотрлъ во дворъ, заложивъ руки въ карманы брюкъ, что сразу бросилось Епистиміи въ глаза, такъ какъ не было его постоянной манерой…

— Пистолетъ y него тамъ, что-ли? — пугливо подумала она — не предъ Симеономъ пугливо, а по тому странному страху, которое большинство женщинъ питаетъ къ оружію, будто къ какой-то мистически-разрушительной, самодйствующей сил.

— Запри двери, — не поворачиваясь, приказалъ Симеонъ. — И ключъ положи на письменный столъ. Она исполнила.