Паутина

— Садись. Сла.

— Ну-съ?!

Теперь онъ быстро повернулся къ ней и глядлъ издали, сверкающимъ, ненавистнымъ взглядомъ, который былъ-бы страшенъ всякому, кто зналъ его меньше, чмъ Епистимія. Она же сразу разложила взглядъ этотъ привычнымъ, за много лтъ, наблюденіемъ на составныя части и опредлила, что, какъ ни золъ Симеонъ, но боится ея онъ еще больше.

— Ну-съ?!

— Нтъ, пистолета y тебя въ карман нтъ, — насмшливо подумала Епистимія, — шалишь-мамонишь, на грхъ наводишь, обманываешь…

И, сразу осмлвъ и успокоившись, она даже спустила срую шаль съ острыхъ плечъ своихъ. A Симеонъ стоялъ уже передъ нею, какъ солдатъ въ строю, пятки вмст, носки врозь, и, все съ засунутыми въ карманы руками, покачиваясь корпусомъ впередъ и назадъ, повторялъ:

— Ну-съ?

— Что нукаете? Не запрягли! — улыбнулась она.

Онъ круто остановилъ ее движеніемъ руки.

— Нтъ ужъ, пожалуйста. Довольно. Прямо къ длу и на чистоту.

Это, — что онъ такъ сразу повернулъ дло, ждетъ отвта въ упоръ на вопросъ въ упоръ и не позволяетъ подползти къ сути и цли объясненія издали, окольнымъ подходомъ, — смутило Епистимію, вышибло изъ сдла и вогнало къ робость… Она не могла преодолть въ себ этого смятеннаго наплыва, a въ то же время чувствовала, что обнаружить его предъ Симеономъ значитъ почти зарзать свое дло, что онъ сразу возьметъ надъ нею свое привычное засилье…

— Эхъ, — съ досадою думала она, — слишкомъ понадялась на себя. Не слдовало сводить въ одинъ день два эти разговора. Слишкомъ много силы истратила съ Аглаюшкой. Не хватитъ меня на этого, прости Господи, дьявола…

A «дьяволъ», стоя предъ нею, позади высокаго кресла, и, постукивая по спинк его взятою со стола линейкою, требовалъ отрывистыми фразами:

— Что же ты? Оглохла? Онмла? Или ужъ такую мерзость придумала, что даже y самой языкъ не поворачивается выговорить? Открой, наконецъ, уста свои вщія, говори…

Послдняя краска сбжала со щекъ Епистиміи, и лицо ея было маскою трупа, когда, напряженнымъ усиліемъ возобладавъ надъ собою, пробормотала она голосомъ, неровнымъ отъ стараній его выровнять и неестественно беззаботнымъ, точно говорила не о ршительномъ, обдуманномъ план, a o случайномъ игривомъ каприз, и слова ея, подобно взбалмошнымъ дтямъ, сами рзво спрыгнули съ губъ:

— Такъ… что… вотъ… стало быть… породниться мы съ вами желаемъ.

Симеонъ опустилъ линейку.

— Что?

Если-бы онъ обругалъ Епистимію самымъ сквернымъ словомъ, если-бы швырнулъ ей въ лицо линейку свою, — не такъ-бы, кажется, рзнулъ онъ ее по сердцу, ударилъ по лицу, какъ этимъ глубоко изумленнымъ, ничего не понимающимъ, за ослышку слова ея принявшимъ, искреннимъ — «что?»… Пришибленная, согнулась она въ креслахъ и, тупо глядя подъ письменный столъ въ корзину съ брошенной бумагой, лишь бы не встртиться глазами съ Симеономъ, напрягла послднюю силу воли, чтобы пролепетать:

— Обыкновенное дло… Божье… Если-бы намъ породниться, я говорю…

Симеонъ уронилъ свою линейку… Съ глупыми глазами, разинутымъ ртомъ стоялъ онъ нсколько секундъ… И вдругъ слухъ Епистиміи кипяткомъ ядовитымъ обжегъ громкій хохотъ — такой настоящій, живой, прямой и искренній, какого она отъ Симеона во всю жизнь не слыхала, на какой способнымъ его не считала… И сыпались на нее толчки хохота Симеонова, точно удары плетей, и ежилась она подъ ними, стискивая зубы, слабя силами, мучительно думая про себя въ тоск, стыда и злобы:

— Гришка ты, мой Гришка! Чмъ-то ты мн, тетк, заплатишь, что принимаю я за тебя этотъ позоръ…

A Симеонъ все хохоталъ, даже необычно красный сталъ отъ смха и слезы вытиралъ на глазахъ, а, въ передышкахъ, говорилъ, трясясь всмъ тломъ и, вмст, тряся тяжелыя кресла, за спинку которыхъ держался теперь обими руками:

— Ты дура… Ахъ, дура!.. Вотъ дура!..

И, къ ужасу своему, Епистимія, подъ смхомъ его, въ самомъ дл, чувствовала себя дура-дурою — съ головою, пустою отъ мыслей, съ сердцемъ, оробвшимъ, оставшимся безъ воли… будто на дно какое-то, безсильную, спустилъ ее и потопилъ этотъ смхъ, разливаясь надъ нею глумливою волною.

— Врядъ-ли, — пробовала она, тонущая барахтаться, всплыть со дна. — Врядъ-ли я дура, Симеонъ Викторовичъ. Не надюсь быть глупе другихъ.

Но онъ перебилъ ее весело, побдительно, небрежно.

— Нтъ, ужъ — это ты надйся! Ты дура. Напрасно ты вчера боялась, что я тебя бить стану. Надо было не мямлить, a прямо сказать — вотъ какъ сегодня. Мы повеселились бы и разошлись. Ты смшна. Ахъ, если-бы ты только могла сейчасъ себя видть, какая ты, душа моя, дура, и до чего ты, Пишенька моя любезная, смшна!..

— Не заплачьте съ большого смха-то, — огрызнулась она, съ отчаяньемъ чувствуя, что говоритъ это напрасно, себ во вредъ и лишь къ новому смху Симеона, что это именно то, чего ей сейчасъ, разбитой и посрамленной, не слдуетъ говорить…

A онъ и впрямь опять такъ и залился, восклицая:

— Нтъ, какова? Вообразила, будто настолько запугала меня нелпымъ документомъ своимъ, что я даже жениться на ней способенъ!

Какъ радостная молнія, вспыхнули въ ушахъ Епистиміи эти неожиданныя слова. У нея даже дыханіе захватило.

— Ага, голубчикъ! вотъ куда тебя метнуло! — быстрымъ и злораднымъ вихремъ полетла оживающая мысль… Ну, значитъ, врешь: ничего еще не пропало, — напрасно ты грохоталъ! Не я теб дура, a ты предо мною въ дуракахъ останешься.

И, впервые за все время разговора, подняла Епистимія на Симеона синіе глаза свои и, честно глядя, честно, по искренней правот, сказала:

— Откуда вамъ въ умъ взбрело? И въ мысляхъ ничего того не имла.

Но онъ дразнилъ:

— Ловко, Пиша! Новый способъ выходить въ барыни! Епистимія Сидоровна Сарай-Бермятова, урожденная… какъ бишь тебя? Ха-ха-ха!

Но ее все это уже нисколько не трогало. Чмъ боле сбивался Симеонъ на свой ошибочный воображаемый путь, тмъ крпче и надежне чувствовала она новую почву подъ своими ногами, тмъ злорадне готовила позицію для новаго сраженія… И, выждавъ, когда Симеонъ, уставъ издваться, умолкъ и почти упалъ на кожаный диванъ y окна, Епистимія, опять спуская шаль съ острыхъ плечъ и распрямленной спины, заговорила уже опять тмъ ровнымъ, почтительно-фамильярнымъ тономъ близкаго человка, съ которымъ хоть мирись, хоть ссорься — все онъ не чужой, своя семья, какимъ она обычно говорила съ Симеономъ въ важныхъ случаяхъ жизни. И она хорошо знала, что этотъ ея тонъ Симеонъ тоже знаетъ и втайн потрухиваетъ его, какъ серьезнаго предостереженія.

— Что вы, Симеонъ Викторовича ужъ такъ очень много некстати раскудахтались? — сказала она, ядовитою насмшкою наливая синіе глаза свои и медленно окутываясь срою шалью поперекъ поясницы.

— Такъ-ли ужъ оно вамъ весело? Ужъ если дло пошло на чистую правду, то — по документу моему, вы — не то, что на мн, а, прости Господи, на морской обезьян женитесь. Да я-то за васъ не пойду.

Симеонъ, дйствительно, насторожился, но еще шутилъ:

— Жаль. Почему же? Дворянкой Сарай-Бермятовой быть лестно.