Паутина

Она отвтила быстро, дерзко, ядовито:

— Единственно потому, что жизнь люблю, Симеонъ Викторовичъ, a жизнь-то y меня одна. Понимаю я васъ, яснаго сокола. Знаю достаточно хорошо. Постылую жену извести — въ полъ-грха не возьмете. Вотъ почему.

Симеонъ смутился и, чтобы скрыть смущеніе, отвтилъ на дерзость дерзостью — бросилъ Епистиміи, лежа, съ дивана своего — нагло, глумливо:

— A то, Пиша, можетъ быть, въ самомъ дл, тряхнемъ стариною? вспомнимъ молодость, да и покроемъ, что-ли, внцомъ бывалый грхъ?

Она быстро поднялась съ мста — высокая, узкая, прямая, острая, какъ злая стрла, и глаза ея засверкали, какъ синія молніи, жестокою, смертною угрозою.

— Ну, этого вамъ сейчасъ лучше бы не поминать, — прерывисто сказала она, смачивая языкомъ высохшія отъ гнва губы. — Да! Не поминать!

Симеонъ отвернулся, пристыженный.

— Ты, однако, не вскидывайся… что такое! — проворчалъ онъ въ опасливой досад.

A она медленно шла къ нему, потягивая концы шали своей, свтила глазами и говорила, будто дрожала въ рояли печальная мдная струна:

— Гд болло, — хоть и зажило, это мсто оставь, ногтемъ не ковыряй…

Симеонъ слъ и сердито ударилъ ладонью по колну.

— Такъ и ты не ерунди! — прикрикнулъ онъ, — въ загадки пришла играть? Есть дло, — ну, и говори дло. A то…

Епистимія остановилась y новаго, столь драгоцннаго Симеону, книжнаго шкафа и, взявшись рукою за колонку его, заговорила, въ упоръ глядя на Симеона, — ровно, ясно, внятно, какъ монету чеканила. Оскорбленіе выжгло изъ нея послднее смущеніе и страхъ. Она уже нисколько не боялась Симеона и думала только о томъ, что, вотъ, сейчасъ она его, гордеца проклятаго, сржетъ по-своему и ужъ теперь — шалишь! она оправилась и собою владетъ! — мало что сржетъ, a и скрутитъ — оскорбительно и больно.

— Свахою прихожу къ вамъ, Симеонъ Викторовичъ, — любезно и пвуче чеканила она звонкія ехидныя слова. — На счетъ сестрицы вашей, Аглаи Викторовны. У васъ товаръ, y насъ купецъ. Ваша двица на выданьи, a нашъ молодецъ на возраст. Племянникъ мой, Григорій Евсичъ, руки проситъ, челомъ бьетъ…

Симеонъ, въ долгомъ молчаніи, такомъ мертвомъ, будто никто и не дышалъ уже въ комнат, — и только часовой Сатурнъ тихо и мрно щелкалъ надъ Летою косою своею, — медленно поднялся съ дивана своего, блый въ лиц, какъ полотно. Епистимія смотрла на него въ упоръ, и страшный взглядъ его не заставилъ ее ни дрогнуть, ни отступить ни шага. Онъ отвернулся, вынулъ портсигаръ, закурилъ папиросу и, посл нсколькихъ затяжекъ, тяжелыми, ршительными шагами, подошелъ къ письменному столу, на которомъ блестлъ ключъ отъ двери… Сатурнъ махалъ косою… Все молча, докурилъ Симеонъ папиросу свою и, лишь погасивъ ее въ пепельниц, уставилъ холодные, уничтожающіе глаза на зеленое лицо Епистиміи и — голосомъ, нсколько охриплымъ, но ровнымъ и спокойнымъ — произнесъ:

— Возьми ключъ. Я далъ теб слово, что не трону тебя. Поди вонъ.

Свтъ не измнился въ глазахъ Епистиміи, въ лиц не дрогнула ни жилка. Медленно и спокойно подошла она за ключемъ, медленно и спокойно прошла къ двери и только, когда вложила ключъ въ замочную скважину, вдругъ, съ правою рукою на немъ, еще разъ обернулась къ Симеону съ усмшливымъ вызовомъ:

— А, можетъ быть, еще подумаете?

Симеонъ, вмсто отвта, показалъ ей рукою на портретъ на стн.

— Если-бы на моемъ мст былъ покойный папенька, онъ не посмотрлъ-бы на новыя времена, на вс ваши революціи и конституціи. Изъ собственныхъ рукъ арапникомъ шкуру спустилъ-бы съ тебя, негодяйки, за наглость твою.

Какъ ни ршительно было это сказано, — «эге! разговариваешь!» — быстро усмхнулась въ себ Епистимія и, безъ приглашенія, сама, отошла отъ двери и стала на прежнее мсто y шкафа.

— Время на время и человкъ на человка не приходится, — спокойно возразила она. — Съ папенькою вашимъ мн торговаться было не о чемъ, a съ вами есть о чемъ.

Обычная судорога не дергала, a крючила щеку Симеона и правый глазъ его тянуло изъ орбиты, когда онъ, напрасно зажигая трясущуюся въ рук папиросу, заикался и хриплъ:

— Шкура! Продаешь мн собственное мое состояніе за безчестіе сестры моей?

— Чести Аглаи Викторовны я ничмъ не опозорила. Это вы напрасно.

— Вотъ какъ?… Ты находишь? Вотъ какъ? Не честь ли еще длаешь? Дьяволъ!

— Мы люди простые, маленькіе, но смотрть вверхъ намъ никто запретить не можетъ. Попытка не пытка, отказъ не торговая казнь. Аглаю Викторовну я уважаю настолько, что и другого кого въ этомъ дом поучить могу. Но сватать Гришу я, Симеонъ Викторовичъ, вольна — хоть къ самой первой во всхъ Европахъ принцесс.

— Отъ твоей холопской наглости станется! — рванулъ Симеонъ.

Епистимія, не отвтивъ ни слова, не удостоивъ его взглядомъ, поддернула шаль свою и, повернувшись, какъ автоматъ, пошла къ двери…

— Стой! — заревлъ Симеонъ, бросаясь за нею изъ за письменнаго стола.

Она возразила, съ рукою на ключ:

— Что — въ самомъ дл? У меня тоже своя амбиція есть. Холопка, да наглянка, да дура, да негодяйка. Не глупе васъ, и честность въ насъ одна и та же. Ежели вы намрены такъ, то вдь мн и наплевать: могу все это дло оставить…

A онъ, въ безумномъ, озвренномъ бшенств, трясся передъ нею, коверкался лицомъ, вывертывалъ глаза, скалилъ серпы зубовъ своихъ, колотилъ кулакомъ по ладони и шиплъ, не находя въ себ голоса:

— Къ Васьк перекинешься, тварь? къ Мерезову?

Епистимія отвчала внушительно и вско:

— Намекни я только господину Мерезову, что завщаніе существуетъ, — онъ двадцать, тридцать, пятьдесятъ тысячъ не пожалетъ. Я сразу могу богатой женщиной стать. A для васъ стараюсь даромъ.

Горько усмхнулся на это слово ея Симеонъ.

— Душу и тло сестры моей требуешь. Это — даромъ? Въ старый дворянскій родъ мщанскимъ рыломъ лзешь. Это — даромъ?

Онъ отошелъ, усталый, волоча ноги, и опять бросился на диванъ, лицомъ къ стнк… Епистимія, зорко приглядываясь, послдовала за нимъ по пятамъ.

— А, разумется, не за деньги, — говорила она, великодушно ршивъ на этотъ разъ простить ослабвшему врагу «мщанское рыло». Ни-ни-ни! Боже сохрани! Денегъ никакихъ. Если сами не соблаговолите, то мы съ васъ даже и приданаго не спросимъ. A родъ вашъ знаменитый — Богъ съ нимъ совсмъ! Собою надодать вамъ не будемъ: не семьи вашей ищемъ, a двушки. Вы собою гордитесь и хвастайте, сколько вамъ угодно, a я, Симеонъ Викторовичъ, не очень-то васъ, Сарай-Бермятовыхъ, прекрасными совершенствами воображаю. Наглядлась всякаго y васъ въ дому, — знаю, каковы ляльки и цацки! Только одна Аглая Викторовна, между вами, и на человка-то похожа, если хотите знать мое мнніе. И льщусь я совсмъ не на родство съ вами, a только — что барышня-то ужъ очень хороша. И это, Симеонъ Викторовичъ, такъ вы и знайте, — желаніе мое непремнное. Давно я это намтила, чтобы, ежели мой Гриша въ люди выйдетъ, искать ему Аглаечку въ законный бракъ. И если вамъ опять-таки угодно слышать правду до конца, то изъ-за этого одного я вамъ и помогала обстряпать старика Лаврухина…

— Не Лаврухина ты, a меня обстряпала! — глухо отозвался Симеонъ.

Епистимія пожала плечами и улыбнулась съ лукавствомъ побды.

— Должна же я была себя обезпечить, чтобы не быть отъ васъ обманутой и получить свою правильную часть. Ваше — вамъ, наше — намъ. Подлимтесь по чести. Капиталъ — вамъ, Аглаю Викторовну — мн съ Гришуткой…

Симеонъ долго молчалъ. Мысль о сдач на предлагаемое соглашеніе ему и въ голову не приходила, но онъ чувствовалъ безполезность спора и теперь думалъ только, какъ сейчасъ-то изъ него выйти, не окончательно истоптавъ уступками израненное свое самолюбіе и въ то же время не обозливъ тоже окончательно Епистимію, злобу которой противъ себя онъ теперь впервые видлъ и слышалъ во всю величину…