Паутина

— Возьми деньги! — еще разъ, какъ вчера, предложилъ онъ, все не поворачиваясь, все уткнутый носомъ съ стну.

Епистимія сла на тотъ же диванъ y ногъ Симеона и спокойно сказала, спуская шаль по спин:

— Нтъ, Симеонъ Викторовичъ, не предлагайте. Не пройдетъ. Тутъ есть такое, чего деньгами не купишь.

A Симеонъ лежалъ и думалъ:

— Чуетъ власть свою… Ишь — осмлла: сла подъ самый каблукъ и не боится, что я ее, дохлятину, могу однимъ пинкомъ отправить къ чертямъ, y которыхъ ей настоящее мсто… Знаетъ, что уже не посмю… связаны руки мои!.. въ кандалахъ!.. Плохо мое дло… На компромисс тутъ не отъдешь… Да вертитесь же вы, мозги мои, чортъ бы васъ дралъ! Шевелитесь! Подсказывайте, какъ мн ее надуть? Проклятые, выдумайте что-нибудь, лишь бы отсрочку взять, a ужъ въ отсрочк то надую…

Вслухъ же онъ спросилъ:

— Милліонъ что-ли ты нашла, что тысячами швыряешься?

И получилъ спокойный отвтъ:

— Ужъ если судьба мн разстаться съ этимъ дломъ только на денежномъ интерес, то для меня спокойне будетъ продать документъ не вамъ, a господину Мерезову.

— Ты полагаешь? — отозвался Симеонъ, чувствуя, что отъ словъ этихъ замерзло въ немъ сердце.

— Вы же такъ растолковали, Симеонъ Викторовичъ. Вас завщаніе отдать — законъ исполнить, вамъ — законъ нарушить, судомъ, тюрьмою, ссылкою рисковать… Ясное дло, куда мн выгодне повернуть. A ужъ въ добродтели Васиной я, конечно, нисколько не сомнваюсь: душа-человкъ, что спросишь — тмъ и наградить.

— Сказать ей или нтъ, что Эмилія надумалась тоже сватать Аглаю за Мерезова? — размышлялъ Симеонъ, машинально изучая глазами на обивк дивана лучеобразныя морщины коричневой кожи, складками сбиравшейся къ пуговиц. Пугнуть? Нтъ, погоди… Не такъ y меня хороши карты, чтобы вс козыри на столъ… Это — тузъ про запасъ… Покуда можно, придержимъ — поиграемъ въ темную… И сказалъ вслухъ:

— A кто порукою, что ты меня не надуешь?

Епистимія засмялась.

— То есть какъ же это — вы предполагаете — я могу васъ надуть?

— Очень просто: Аглаю я за племянника твоего выдамъ, a ты мн, завщаніе не возвратишь и будешь терзать меня по прежнему — какъ теперь мучишь.

— A какая мн тогда польза васъ надуть? Если Аглаечка выйдетъ замужъ за моего Григорія, то прямая наша выгода — не разорять васъ, a чтобы вы, напротивъ, состояніе свое упрочили и какъ можно цле сохранили. Потому что свояки будемъ. Какъ вы насъ тамъ ни понимайте низко или высоко, любите, не любите, a свой своему поневол братъ, и отъ вашего большого костра мы тоже нтъ-нтъ, да уголечками погремся… Да будетъ ужъ вамъ лежать-то! Какіе узоры на диван нашли? Я же отъ васъ обругана, я же осмяна, да вы же мн трагедію представляете! Эхъ, Симеонъ Викторовичъ! Гршно вамъ воображать меня злодйкою своею… Старымъ попрекнули… Кабы я стараго-то не помнила, разв такъ-бы съ вами поступила? Чего я отъ васъ прошу? Того, что вамъ совсмъ не нужно, только лишній грузъ на рукахъ? Что вы, — скажите, — любите, нешто, ее, Аглаечку-то? бережете очень? Ничего не бывало: одна дворянская фанаберія въ васъ взбушевалась… Кабы другая-то на моемъ мст оказалась, былого не помнящая, молодыми чувствами съ вами не связанная, она бы васъ, какъ оршекъ отъ скорлупки облупила, да и скушала… A я съ вами — вотъ она вся, прямикомъ, какъ на ладони, на всей моей искренней чести… Чтобы мн было хорошо, да и вамъ не худо… Чего намъ ссориться-то? Слава теб, Господи! Не первый годъ дружбу ведемъ, — y насъ рука руку завсегда вымоетъ.

Симеонъ повернулся къ ней, злобно, печально улыбаясь.

— Соловей ты, мой соловей! голосистый соловей! — произнесъ онъ съ глубокимъ, насквозь врага видящимъ и не желающимъ того скрывать, сарказмомъ.

— Вы не издвайтесь, a врьте, — серьезно возразила Епистимія, вставая, чтобы дать ему мсто — опустить съ дивана ноги на полъ.

— Хорошо. Попробую поврить. Ну, a теперь — слушай и ты меня, прекрасная моя синьора! Предположимъ, что ты настолько забрала меня въ когти свои, и что я окажусь такой подлецъ и трусъ; пожертвую этому проклятому наслдству ни въ чемъ неповинною сестрою моею и соглашусь утопить ее за твоимъ хамомъ-племянникомъ…

Епистимія остановила его суровымъ, мднымъ голосомъ:

— Кто на земл отъ Хама, кто отъ Сима-Яфета, — это, Симеонъ Викторовичъ, на Страшномъ Суд Христосъ разберетъ.

— Молчи! не мшай, я не диспутировать о правахъ намренъ съ тобою… Такъ — вотъ — предположимъ, какъ я сказалъ… Поняла?

— Предположимъ.

— Хорошо. Скажи же мн теперь, голосистый соловей: дальше-то что? Пусть я согласенъ, — какъ съ Аглаей-то быть? Вдь нынче невстъ въ церковь силкомъ не возятъ, связанными не внчаютъ?

Епистимія ршительно потрясла головою.

— Мы и не желаемъ. Насильно взятая жена не устройство жизни, a дому разруха. Надемся взять Аглаю Викторовну по согласу.

Симеонъ поднялъ на нее глаза, полные искренняго удивленія.

— Что же, ты воображаешь, будто Аглая плнится твоимъ Гришкою, и ему на шею повиснетъ?

Епистимія смущенно опустила глаза, но отвчала уклончиво и спокойно:

— Я внцомъ не тороплю. Только бы съ вами, — старшимъ, — между собою дло ршить и по рукамъ ударить. И Аглаечка молода, и Гриша не перестарокъ. Сколько угодно буду терпть, лишь бы свыклись, и сталось, какъ я хочу, благое дло.

Симеонъ усмхнулся, съ презрительнымъ сомнніемъ качая черною, стриженою головою, на которой чуть оживало и находило обычныя смуглыя краски измученное, желтое, татарское лицо.

— Долго теб ждать придется!

— A, батюшка! — выразительно и настойчиво, съ подчеркиваніемъ подхватила Епистимія. — Тутъ ужъ и на васъ будетъ наша надежда, и вы старайтесь, Симеонъ Викторовичъ, батюшка мой. Мы съ своей стороны будемъ рпку тянуть, a вы съ своей подталкивайте…

Симеонъ раздумчиво прошелъ къ письменному столу своему…

— Какъ нибудь обойдусь, вывернусь, надую… — прыгало и юлило въ его растревоженномъ, разгоряченномъ ум. — Во всякомъ случа, это ея согласіе ждать очень облегчаетъ мое положеніе и открываетъ возможности… Неужели это опять какой-нибудь подвохъ? Ну, если и такъ, то онъ не удастся… Хитра, хитра, a изъ капкана меня выпускаетъ… уйду!

A вслухъ говорилъ:

— Ты не забывай, что въ этомъ случа мой голосъ — не одинъ. Вопросъ фамильный. У Аглаи, кром меня, четыре брата, каждый иметъ право свое слово сказать…

Епистимія отвтила презрительною улыбкою:

— Э, Симеонъ Викторовичъ! Не вамъ бы говорить, не мн бы слушать. Если будетъ Аглаечкино согласіе, да вы благословите, такъ остальнымъ то — каждому — я найду, чмъ ротъ замазать… Вы за себя ршайте, до прочихъ мой интересъ не великъ.

Симеонъ слушалъ и внутренно сознавалъ, что она говоритъ правду. Матвй и Викторъ — демократы: что имъ Сарай-Бермятовскій гоноръ и дворянская честь? Къ тому же Матвй любить этого Григорія, возится съ его образованіемъ, въ люди его выводить… Еще радъ будетъ, пожалуй, сдуру, блаженъ мужъ, этакому опрощенному союзу… Иванъ — тупое эхо Модеста, a Модестъ… выкинетъ ему вотъ эта госпожа Епистимія тысячу-другую рублей взаймишки, онъ и самъ не замтитъ, какъ обихъ сестеръ не то, что замужъ, — въ публичный домъ продастъ… только и пожалетъ, что третьей нту!.. Да и безъ денегъ даже… Просто выставить ему Епистимія своевременно коньяку подороже, да подведетъ двухъ-трехъ двокъ пораспутне… вотъ и весь онъ тутъ. Дальше непристойнаго анекдота взглянуть на жизнь не въ состояніи. Все — анекдотъ, и сестра — анекдотъ. Еще пикантнымъ найдетъ, декадентъ, Діонисъ проклятый…

— Э-эхъ — томила сердце тоска и обижала истерзанный умъ. — Э-эхъ! Одинъ я, — одинъ, какъ всегда, ни друга, ни брата нтъ, опереться не на кого…

И зубы просились сжаться и скрипть, и рука нервно комкала на письменномъ стол; попадавшія подъ нее газеты… Розовый листокъ подъ прессъ-папье привлекъ вниманіе Симеона… Онъ машинально потянулъ листокъ къ себ, пробжалъ, и губы его затряслись: это была вчерашняя оскорбительная анонимка, которую Анюта, убирая поутру комнату, нашла брошенную на полу и, думая, что ненарокомъ обронено что нибудь важное, сунула, на всякій случай, подъ прессъ-папье…