Паутина
Шрифт:
Иванъ долго мялся на стул своемъ. Наконецъ спросилъ:
— Ты уже ршилъ, какъ устроить капиталъ свой?
— Наслдственный-то? — небрежно откликнулся Модестъ.
— Благопріобртеннаго, сколько мн извстно, ты не имешь.
— Уже устраиваю. Черезъ банкъ Эмиліи Вельсъ и K°.
Иванъ не то испуганно, не то восторженно вытаращилъ наивные глаза свои.
— Фю-ю-ю! На мсяцъ хватить!
— За то воспоминаній и мечты — потомъ на всю жизнь.
Модестъ звнулъ, закрылъ глаза и продолжалъ, закинувъ руки за голову:
— На что мн капиталъ, Иванъ? Диванъ и мечта вотъ все, что мн нужно.
— Мечтою сытьъ не будешь.
— Буду. Отче Симеонтій не допуститъ, чтобы Модестъ Сарай-Бермятовъ,
— Со скрежетомъ зубовнымъ.
— Это наплевать.
Умолкли. Модестъ дремалъ. Иванъ смотрлъ на него съ любовью и тоскливо, нжно, подъ тихую лампу, думалъ. Потомъ сказалъ:
— Какъ странно, что ты и Симеонъ — дти однихъ родителей.
— По крайней мр, одной матери, — лниво отозвался Модестъ. — Производители достоврны только въ государственномъ коннозаводств. Тамъ контроль.
Иванъ покраснлъ и, въ самомъ дл недовольный, замтилъ почти басомъ, стараясь быть учительнымъ и суровымъ:
— Аглая права: ты становишься невозможенъ.
A Модестъ говорилъ лниво, точно бредилъ:
— Я — мечтательная устрица. При чемъ тутъ былъ почтенный родитель, утверждать не смю. Но, что касается мамаши, полагаю, что она родила меня исключительно для семейнаго равновсія, устыдясь, что раньше дала жизнь такому волку, какъ Симеонъ. Міръ, другъ мой Ваня, красенъ встрчею контрастовъ.
— О, въ такомъ случа, наша семья — красавица изъ красавицъ! — засмялся Иванъ…
A Модестъ продолжалъ:
— Подросткомъ, я любилъ миологію, потому что она — міръ контрастовъ. Быкъ похищаетъ Европу, Пазифая влюбляется въ быка. Кентавры, сфинксы. Я благодаренъ Симеону, что онъ далъ мн классическое образованіе. Оно развило мою фантазію и выучило меня мечтать. Половина тла — женщина, половина — левъ со зминымъ хвостомъ… Помнишь, въ университет я писалъ рефератъ о шабашахъ вдьмъ?
— Раньше, кажется, о нравахъ во Франціи при регент?
— Начиналъ.
— И о маркиз де-Садъ? — чуть улыбнулся Иванъ.
— Было, — кивнулъ Модестъ.
— Темы у тебя!
— Кого что интересуетъ, — холодно возразилъ Модестъ и ловко швырнулъ папиросу черезъ комнату на мдный листъ y печки. Иванъ, качая головою, такъ что она ушами, какъ лопастями мельничнаго крыла, размахивала на стнной тни, говорилъ съ упрекомъ:
— Да ужъ хоть бы кончалъ. A то все — начала да наброски, вступленія да отрывки
Модестъ согласно кивалъ носомъ въ тактъ его словамъ: знаю, молъ, что скажешь, все заране знаю! Не трудись! И — искреннимъ, доврчивымъ голосомъ, нисколько не похожимъ на тотъ, которымъ онъ говорилъ раньше, — носовой, искусственно насмшливый, условный, точно y актера, играющаго фатовъ на сцен, отвчалъ:
— У меня слишкомъ быстрое воображеніе. Формы чудовищныхъ контрастовъ летятъ, обгоняютъ слова. Образы остаются въ голов, лнясь выскользнуть на бумагу. Я не писатель, я мечтатель. Грезу я чувствую осязательно, какъ знаешь, бываетъ во сн. Я не думаю, чтобы въ Европ былъ поэтъ, который жилъ бы въ такой яркой смн образовъ, какъ я. Но все это остается y меня въ мечт, въ дум, въ головъ. Слова трудны и бдны, a перо скучно и мертво.
— Отъ подобныхъ мечтаній, мой милый, недолго съ ума сойти, — нравоучительно замтилъ Иванъ. Модестъ засмялся.
— Эка чмъ испугалъ! Да, можетъ быть, я уже сошелъ?
— Нехорошо. Запрутъ! — погрозилъ Иванъ. Модесть, словно серьезно прося, качалъ головою съ видомъ насмшливо-укоризненной самозащиты въ дл, заране и увренно выигранномъ:
— Ну, вотъ? кому мшаетъ смирный сумасшедшій? О, люди! Оставьте Модеста Сарай-Бермятова его дивану и миологіи и идите прочь.
— Но, вдь, въ одинъ прескверный день, вставши съ дивана, ты въ состояніи продлать такую
миологію, что вс прокуроры ахнуть?Модестъ посмотрлъ на брата внимательно, нахмурился и отвелъ глаза.
— Гм… A ты, Иванъ, однако, не такъ наивенъ, какъ кажешься. Но… Ваня! оставь сомннья! — заплъ онъ изъ «Лоэнгрина». — Нтъ. Я трусъ. Воображеніе никогда не диктуетъ мн желаній, настолько сильныхъ, чтобы перейти въ дйствіе. Съ меня совершенно достаточно моего бреда.
— И съ женщинами ты такъ?
— Больше, нежели въ чемъ либо другомъ… Меня еще въ гимназіи Воображалкинымъ прозвали… Помнишь, товарищи, въ седьмомъ, восьмомъ класс уже непремнно женщинъ знали… иные съ пятаго начали. По публичнымъ домамъ скитались, горничныхъ, швеекъ подманивали… Я никогда…
— Не то, что теперь? — поддразнилъ Иванъ, ухмыляясь и шевеля темно-рыжими усами.
Но Модестъ возразилъ съ сильною досадою:
— A что теперь? То же, что и тогда…
Иванъ искренно расхохотался и возразилъ:
— Извини меня, Модестъ, но это отъ тебя смшно слушать. Словно я тебя не знаю? Не мало вмст валандались. Такихъ распутныхъ, какъ ты, поискать.
— A полно, пожалуйста! — съ досадой возразилъ Модестъ, нетерпливо шевелясь на кушетк. — Много ты понимаешь… Создали ложную репутацію и носятся! Воображаютъ! Подумаешь, за что!.. У насъ это легко… Раздлъ человкъ спьяну женщину въ заведеніи до совершеннаго декольтэ, да вылилъ на нее бутылку шампанскаго, чтобы посмотрть, какъ золотое вино течетъ по розовой кож, — вотъ ужъ и готовъ Калигула, а то и весь Неронъ.
— Однако, согласись, цломудренный братъ мой, не всякій же и на подобные души посягаетъ. Надо имть особое предрасположеніе, чтобы находить удовольствіе…
— Ахъ, оставь! Раздражаешь… Терпть не могу, когда люди говорятъ о томъ, въ чемъ они не смыслятъ, извини меня, ни уха, ни рыла, и повторяютъ мщанскую ерундовую мораль… Предрасположеніе какое-то выдумалъ — надо имть!.. Дай папироску!
Онъ закрылъ глаза и, куря, ворчалъ сквозь зубы:
— Предрасположенія-то — увы! — сколько угодно… Ты думаешь: я на предрасположеніе свое сердитъ? Напротивъ, очень папеньк съ маменькою благодаренъ. Чрезъ то, что ты называешь предрасположеніемъ, мн только и интересно жить. Я наблюдаю себя и открываю въ себ цлый міръ… цлый адъ… Понимаешь? Глядться въ адъ — это жутко и хорошо… Предрасположеніе — это задорный лучъ поэзіи, падающій въ черную глубину души. Но — вотъ, что касается воли… дйственнаго импульса осуществляющей воли…
Онъ глубоко вздохнулъ и живо заговорилъ, дымя папироской:
— Повторяю теб: я трусъ… Воображалкинымъ во шелъ въ жизнь — Воображалкинымъ и уйду изъ нея… Засидвшихся въ двахъ барышенъ дразнятъ, что он все карты раскидываютъ на трефоваго короля… Вотъ и я такъ-то гадаю, братъ мой… У какого это писателя чиновники, вмсто игорныхъ картъ, играли въ винтъ фотографическими карточками?
— У Чехова.
— Разв? Я ожидалъ: нове. Кой чортъ? Неужели я еще Чехова помню? Вдь это сто лтъ тому назадъ! Впрочемъ, теб и книги въ руки. Вы, офицерство, ужасные консерваторы. Если читаете, то непремнно какое-нибудь старье… Такъ вотъ, любезный братъ мой Иванъ, y меня въ голов, изо дня въ день, изъ часа въ часъ, идетъ такая же воображаемая игра фотографическими карточками. И каждый, a въ особенности каждая, кто становится мн извстенъ, непремнно попадаетъ въ эту мою фантастическую колоду и начинаетъ играть въ ней извстную роль… Понимаешь? Вотъ гд, если теб угодно знать, я, дйствительно, могу быть развратенъ. Ты не повришь, какіе смлые ходы я придумываю въ этихъ воображаемыхъ фотографическихъ пасьянсахъ моихъ, въ какой дерзкій и безстыдный шабашъ способенъ я смшать мою колоду… И этотъ бредъ волнуетъ меня, Иванъ, — признаюсь теб: это волнуетъ и удовлетворяетъ…