Pavor Nocturnus
Шрифт:
Вскоре в комнату воодушевленно впорхнула и Фелиция, поставив блюдце с кофе на широкий подлокотник кресла. Костлявые руки тотчас же схватили кружку, словно желая скорейшего тепла.
— Ух, с камином так уютно! Вот, как вы и просили — самый крепкий американо, который я делала в своей жизни… простите, вы не представились…
— Бенедикт Савва, если угодно.
— Савва? Как странно…
— Ох… всего лишь укоренившийся псевдоним, — решил солгать он и гадко улыбнулся. — Великодушно благодарю, миссис Фирдан.
— Не за что, не за что… Так хорошо, что вы пришли. На самом деле, вы очень вовремя, потому что мы с Питером как раз вспоминали и обсуждали…
— Фелиция!
— Все-все, не мешаю, ухожу, оставлю
И к счастью, она удалилась без лишних слов, оставив после себя, однако, нерадостную, давящую тишину, прерываемую лишь тихим треском углей в камине.
В те последующие минуты мой отец безмолвно наблюдал за красотой пламени, не в силах отвести взгляд и подолгу не моргая. Он сидел неподвижно, словно приросший к креслу, и только горячая кружка в руках мелко и часто подрагивала. Тремор усиливался при малейшем движении, отчего ему приходилось вначале обхватывать край кружки губами и, сжимая их трубочкой, с неприятным звуком делать глоток. Интересным образом огонь играл с тенью, открывая в этом контрасте тайное, что не виднелось при искусственном свете: шрамы. Десятки белесоватых рубцов испещряли фаланги пальцев, переходили на ладони и даже обнаруживались на лице, полускрытые косметическими средствами, и, в конце концов… (я долгое время не верил глазам) … на правой руке недоставало мизинца, отсеченного до основания. Думая, что это обман уже немолодого зрения, я пригляделся: три ногтя выступало из-за правого края кружки, а большой палец огибал с другой стороны…
Что же могло случиться за эти годы? Бенедикт Савва, жизнь действительно отомстила тебе самыми разными способами!
— Напоминаю, — сказал я неожиданно громко в тишине гостиной, — ты не в кафетерии и уж тем более не на званом визите.
— Я хочу, поистине хочу пролить свет на события минувших дней, поведав тебе ту или иную часть истины, но… признаться, я все не могу определиться, с чего начать и как правильнее преподнести это.
— Ах не можешь определиться!.. Не волнуйся: у меня накопилось такое множество вопросов, что я без труда помогу начать рассказ. Например с того, почему ты нас бросил?
— О нет, Питер, это глобальный и вместе с тем труднейший вопрос… на который я, право, не знаю, что тебе ответить.
— Правду — пусть она прозвучит хотя бы единожды от тебя, какой бы горькой ни была!
— Ты не поймешь, Питер, — ответил он, растянув сухие сморщенные губы в подобие печальной улыбки мученика.
— Не волнуйся, папа, я вырос неглупым человеком, способным если не все, то многое понять. Или выкладывай уже, что ты там хотел, или убирайся отсюда, черт бы тебя побрал!
Одной рукой он поднес кофе и сделал явно обжигающий, точно спиртное, глоток, а другой погладил ворсистый подлокотник кресла, после чего взглянул на диван.
— Помнишь истории про пиратов, которыми ты любил зачитываться в детстве? О да, Джим Хокинс, Джон Флинт, Билли Бонс, Генри Морган…
— Не смей переводить тему!
— Во всех этих историях, — продолжал он, невзирая на мой возглас, — тихую и преспокойную жизнь главного героя, будь он простой деревенский мальчишка или принц, королевский рыцарь, любящий отец… нарушает зов помощи, зов к странствию. В сущности, ровно то же произошло и со мной.
— Хочешь сказать, тебя, тридцатилетнего семьянина, вдруг одолела жажда приключений? И какого рода, позволь узнать, были эти приключения: ты отправился в кругосветное путешествие или что еще могло неожиданно затмить разум взрослого мужчины?
— Нет-нет, Питер. Увы, большую часть жизни… я пробыл не в морях, не на суше и не в любом другом уголке нашего
земного шара. Однажды случилось событие, после какого моя жизнь не смогла уже стать прежней. Мне открылась тайна, которую многие предпочли бы не знать, ведь Вселенная воистину бесконечна и таит в себе бесчисленное количество чудес — чудес как прекрасных, так и опасных. Судьба выбрала меня в одном нелегком деле, понимаешь, Питер? Я не смог отказаться и был вынужден уйти. Иначе причинил бы много боли не только себе, но и вам с матерью.Впервые я подумал, что причиной его непозволительного поступка могло быть душевное заболевание. Это объясняет и необычайно быстрое отрешение от семьи, и окружавшие его разум фантазии, пока он работал в поте лица и нездоровой жажды, сошедший с ума, на фабрике, где лишь игрушки были для него отдушиной и связью с реальным миром. На какую-то долю секунды мне даже стало жаль его: одинокий старик, брошенный всеми и плавающий в океане собственных грез на заре прожитой жизни… И все же это не смягчало приговор — ничто не могло смягчить моих обид!
— Не имеет значения, что это, — сказал я (себе уж или ему; не знаю). — Для тебя это оказалось важнее нас с матерью, важнее семьи… И не смей прятаться за обстоятельствами: о нет, ты не просто ушел — за все эти годы мы не получили от тебя ни письма, ни звонка, ни даже напоминания о твоем существовании. Ты полностью вычеркнул себя из нашей жизни, не побеспокоившись о том, как нам будет тяжело без тебя, по меньшей мере, материально. Знаешь ли ты, что мне пришлось пойти на унизительные работы в ущерб образованию? Из-за чего я так и не получил достойной профессии и до конца лет вынужден париться в нелепом костюме, прыгая, пританцовывая и всячески принижая свое достоинство! Из-за тебя, мерзавец!..
— Я сожалею об этом…
— Мне не нужно от тебя ничего, но в высшей степени мне не нужна твоя жалость… Лучше расскажи, папочка, каково было не видеть, как растет и меняется твой сын? Каково знать, что твоя занемогшая жена выходит в свет в обносках? И даже не присутствовать на ее похоронах, о подлый ты мерзавец! Равно как и на свадьбе сына; как и не держать на руках внука, и каково, наконец, оставить такие раны, от которых буду страдать всю жизнь не только я, но и он — этого я тебе никогда не прощу… И после всего ты имеешь наглость заявляться в мой дом и заговаривать меня какими-то детскими небылицами!
С момента начала моей длинной фразы и до самого ее окончания этот человек трясся всем телом настолько сильно, что это напоминало судорожный приступ. Кофе заходился волнами, переливался через края кружки при их столкновении, обжигая пальцы и стекая на чистую рубашку. Удивительно, что в таком беспамятстве он все же поставил кружку на подлокотник, чтобы не пролить ее всю, и тотчас же прикрыл ладонью вмиг покрасневшие, воспаленные глаза. Дорожки слез блестели на щеках в свете камина: они сливались в крупные капли на подбородке и падали, оставаясь солеными пятнами на одежде и обивке кресла. Пусть и складывалось впечатление, что глубоко в душе он все осознал и ныне мучился, этот беспомощный женский плач лишь усиливал мою ярость, как капля свежей крови приводит в бешенство хищное животное.
— Иногда приходится выбирать: свое счастье или счастье других, — прошептал мой отец, рассеянно глядя на меня и едва различая силуэт из-за слез.
— О, теперь я вижу, что ты выбрал…
— Нет, сын, ты не так…
— Не смей называть меня своим сыном! Будь ты хоть трижды сумасшедший, это не изменит всего, что ты сделал с моей жизнью… и того, что для меня ты теперь чужой ненавистный человек… Довольно! Двадцать пять лет назад ты сам ушел отсюда, а теперь я прогоняю тебя. Немедленно выметайся из этого дома!