Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

– Ты похожа на одну из этих птиц, – сказал он. – Мне больше нравится, когда мы лежим ночью на одной подушке, под простынями, в темноте.

И он ушел.

А я вернулась. Я бы вечно возвращалась. Море набегает до щиколоток и отступает; омывает колени, бедра; нежной рукой обвивает меня за талию, обхватывает грудь, обнимает за шею, сжимает плечи. Я погружаюсь в него целиком. Без остатка отдаюсь его пульсирующей силе, его нежному натиску.

– Я люблю плавать в море, – сказала я.

Но он не понял.

А на следующий день я вновь пришла к морю. Очиститься. Отдаться волнам».

С наступлением сумерек явились визитеры – человек двадцать, – снаряженные карабинами и перекрещенными на груди патронташами. Педро Парамо пригласил их поужинать. Не снимая шляп, они сели за стол и молча ждали, а во время трапезы шумно прихлебывали горячий шоколад и уплетали тортилью за тортильей, когда принесли фасоль.

Педро Парамо наблюдал за ними. Лица были незнакомые. В тени за его спиной притаился Аспид.

– Сеньоры, – сказал Педро Парамо, увидев, что с едой покончено. – Чем еще могу услужить?

– Это все принадлежит вам? – спросил один, обводя вокруг себя рукой.

Но другой оборвал его:

– Здесь я говорю!

– Хорошо. Что вам угодно? – вновь поинтересовался Педро Парамо.

– Как видите, мы взялись за оружие.

– И?..

– Разве этого недостаточно?

– Но почему?

– Потому что другие делают то же самое. Вы не слыхали? Погодите чуток, вот получим инструкции, тогда разъясним вам причину. А пока хватит и того, что мы здесь.

– Я знаю причину, – вмешался другой. – И скажу, коли хотите. Мы восстали против правительства и против таких, как вы, потому что сыты по горло. В правительстве одни тунеядцы, а вы и вам подобные – всего лишь кучка жалких бандитов и жуликов. А насчет сеньора губернатора я промолчу: все, что надо, мы ему сами выскажем – пулями.

– Сколько вам нужно для вашей революции? – спросил Педро Парамо. – Возможно, моя помощь будет не лишней?

– Гляди-ка, сеньор дело говорит, Персеверансио. Попридержал бы ты язык. Не худо нам заручиться поддержкой толстосума, который снабдит нас всем необходимым. Кого ж еще лучше сыскать? Касильдо, сколько нам нужно?

– Пускай даст, сколько не жаль.

– Да этот человек крошку для голодающего пожалеет. Раз уж мы здесь, надо вытрясти все, что у него есть, до последнего маисового зернышка из его поросячьего брюха.

– Полегче, Персеверансио. Попробуем договориться по-хорошему. Тебе слово, Касильдо.

– Ну, если навскидку, тысчонок двадцать для начала не повредит. Как по-вашему? Только, пожалуй, хозяину этого мало покажется – желания-то у него хоть отбавляй. Стало быть, сойдемся на пятидесяти. По рукам?

– Я дам сто тысяч, – сказал Педро Парамо. – Сколько вас?

– Триста человек.

– Хорошо. Я предоставлю еще триста для подкрепления вашего отряда. Через неделю вы получите и людей, и деньги. Деньги целиком ваши; людей даю на время. Когда в них исчезнет нужда, отправьте их обратно. Договорились?

– Еще бы.

– Значит, через неделю, господа. Рад нашему знакомству.

– Ладно, – обратился к нему выходивший последним. – Но попробуйте только нарушить слово, и еще услышите о Персеверансио. То есть обо мне.

Педро Парамо протянул ему руку на прощание.

– Как по-твоему, кто у них главный? – спросил он Аспида немного погодя.

– Сдается мне, тот пузатый, что сидел посередине и глаз не поднимал. Чую, он это. А я редко ошибаюсь, дон Педро.

– Нет, Дамасио, главный у них – ты. Или не желаешь иметь дел с революционерами?

– Наоборот, уже не терпится. Вы же знаете, я в стороне от хорошей заварушки не останусь.

– Ну, стало быть, ты сам все видел и в моих советах не нуждаешься. Возьми с собой триста человек, которым доверяешь, и примкни к этим повстанцам. Скажи, что привел обещанных людей. Остальное – на твое усмотрение.

– А что насчет денег? Их тоже отдать?

– Возьмешь по десять песо на каждого. Только для насущных расходов. Передай, что остальное будет дожидаться их здесь. Времена нынче смутные, ни к чему таскать с собой такую кучу денег. Кстати, как тебе именьице на Пуэрта-де-Пьедра? По душе? Прекрасно. Отныне оно твое. Свезешь записку моему адвокату в Комале, Херардо Трухильо, и он тут же перепишет собственность на тебя. Что скажешь, Дамасио?

– Не вопрос, хозяин. Хотя я с удовольствием провернул бы это дельце и без ранчо. Как будто вы меня не знаете. Но в любом случае спасибо. Моей старушке будет чем заняться, пока меня дома нет.

– И еще: раздобудь заодно скотины несколько голов. Движения на том ранчо не хватает, жизни.

– Как насчет зебу?

– Выбирай на свое усмотрение, и пускай твоя жена за ними приглядит. Теперь вернемся к делам. Постарайся не отходить слишком далеко от моих земель, чтобы другие, если придут, видели, что место занято. И ко мне наведывайся по возможности или когда новости будут.

– Тогда до встречи, хозяин.

– Что она говорит, Хуан Пресиадо?

– Что прятала свои заледеневшие ступни между его ног, и они согревались, как в печке, где золотится хлеб. Говорит, он покусывал ей ноги, утверждая, что те похожи на вынутый из печи золотистый хлеб. Она прижималась к нему во сне, становясь единым целым, растворяясь в небытии, чувствуя, как поддается ее плоть, словно борозда, отверстая раскаленным железом, и вот уже сладостное тепло сильными толчками бьется о ее мягкую плоть, все глубже и глубже, вырывая у нее стон. Но его смерть причинила ей гораздо больше боли. Вот что она говорит.

– Кого она имеет в виду?

– Вероятно, того, кто умер раньше.

– Кто бы это мог быть?

– Не знаю. Она говорит, в тот вечер он опоздал; ей почудилось, что он вернулся очень поздно, возможно, на рассвете. Она смутно помнит, как ее сиротливые оледенелые ноги словно укутали во что-то и согрели. Проснувшись, она обнаружила, что ступни обернуты газетой, которую она читала, пока ждала его, и которую уронила на пол, не в силах бороться со сном. Этой самой газетой и были обернуты ее ноги, когда пришли сообщить, что он умер.

– Видать, ящик, в котором ее похоронили, развалился: доски вроде как скрипят.

– Да, я тоже слышу.

Той ночью она опять видела сны. Зачем этот бурный поток воспоминаний? К чему эта нежная музыка прошлого? Нет чтобы просто умереть…

– Сеньора, Флоренсио погиб.

До чего большим был тот человек! До чего высоким! А голос жесткий. Сухой-пресухой, как безжизненная земля. Его очертания расплывались, будто за пеленой дождя; или пелена опустилась потом? Что он сказал? Флоренсио? Какой Флоренсио? Мой? О, почему я тогда не заплакала и не утопила тоску в слезах? Нет Бога на свете! Разве не просила я Тебя, Господи, защитить его? Присматривать за ним? Но тебя заботят только души. А мне нужно его тело. Обнаженное, пылающее от любви; кипящее от желания; рождающее трепет у меня в груди, в руках. Я хочу прильнуть к нему своим прозрачным, невесомым телом, послушным его натиску. Что мне теперь делать со своими губами, если его рот не накроет их? Что станет с моими бедными губами?