Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

«Ну и дороговизна нынче, – думала она, возвращаясь в Медиа-Луну. – Несчастный пучок розмарина за десять сентаво! А толку-то с него – даже запаха нет».

С наступлением темноты индейцы свернули торговлю и вышли под дождь с тяжелыми вязанками за спиной; на обратном пути заглянули в церковь – помолиться Деве Марии, а в качестве подношения оставили букетик тимьяна. Решив попытать счастья в другой раз, они направились в сторону Апанго, откуда пришли, по дороге рассказывая друг другу байки и посмеиваясь.

Хустина Диас вошла в спальню Сусаны Сан-Хуан и положила розмарин на полочку. Задернутые занавески не пропускали свет, поэтому в темноте она видела – или, скорее, угадывала – только тени. Похоже, Сусана спала. «Так даже лучше, – обрадовалась Хустина. – Пускай еще поспит».

Вдруг чуть поодаль от нее раздался вздох, будто вылетевший из угла погруженной во мрак комнаты.

– Хустина!

Она повернула голову – никого. Только ощущение чьей-то руки на плече и звук чужого дыхания. Неизвестно чей голос шепнул на ухо: «Уезжай отсюда, Хустина. Вместе со своими пожитками. Ты нам больше не нужна».

– Я ее не оставлю. – Хустина расправила плечи. – Она больна и нуждается в моей помощи.

– Уже нет, Хустина. Я позабочусь о ней.

– Это вы, дон Бартоломе?

Не дожидаясь ответа, она испустила такой вопль, что мужчины и женщины, идущие обратно с полей, говорили друг другу: «Вроде как человек воет, да только голосом нечеловечьим».

Звуки тонут в шуме дождя, стихают, а капли все так же сыплются на землю, сливаясь в реку жизни.

– Что такое, Хустина? Почему ты кричишь?

– Я не кричала, Сусана. Тебе, наверное, приснилось.

– Сколько раз тебе говорить: я не вижу снов. Но ты меня не слушаешь. Да я и не спала. Ты с вечера не выпустила кота на улицу, из-за него-то я глаз и не сомкнула.

– Он всю ночь у меня в ногах пролежал. Сморило его, а я из жалости не стала прогонять; правда, он не шумел.

– Может, и не шумел, а только устроил тут цирк: прыгал то по ногам, то по голове и тихонько так мяукал, словно есть просил.

– Я его вечером покормила, и до утра он никуда не отходил. Снова ты, Сусана, грезишь наяву.

– Говорю же, твой кот меня всю ночь своими прыжками пугал. Будь он хоть олицетворением кротости, держи его подальше, когда я сплю.

– Тебе померещилось, Сусана. Погоди, вот придет Педро Парамо, я ему скажу, что с меня довольно. Ноги моей больше здесь не будет. Мир не без добрых людей, работу сыщу. Не все такие помешанные, как ты, и не мучают ближних. Завтра же уйду и кота заберу; может, тогда успокоишься.

– Никуда ты не уйдешь, Хустина, врунишка несчастная. Никуда от меня не денешься, потому что никто не будет любить тебя, как я.

– Нет, не уйду, Сусана. Никуда не денусь. Сама знаешь: я здесь только ради тебя. А если браню – по твоей же милости, – то не серчай, я не со зла.

Она опекала Сусану с рождения. Носила на руках. Учила делать первые шаги. Наблюдала, как расцветают детские черты. «Губки точно сахарные, а глаза – конфетки мятные, лазоревые. Лазоревые да золотистые. Лазоревые да изумрудные. Да с мятными переливами». Пощипывала ей пяточки. Давала ей пустую грудь – не для кормления, а так, потешиться – и приговаривала: «На, поиграй себе на забаву». Она была готова затискать девочку до смерти.

Снаружи по банановым листьям колотил дождь, и казалось, стоячая вода луж вскипает под небесными струями.

От сырых простыней исходил холод. В сточных трубах, устало трудившихся со вчерашнего дня, клокотала и пенилась вода. А с неба низвергались все новые потоки.

Была полночь. Окружающие звуки тонули в шуме дождя за окном.

Сусана Сан-Хуан медленно приподнялась, а затем так же неторопливо встала с кровати. Вновь вернувшееся ощущение тяжести расходилось от ног по всему телу, подбираясь к лицу.

– Это ты, Бартоломе?

Ей почудился скрип двери, словно кто-то вошел или вышел. И снова – только перестук холодных струй, скатывающихся по банановым листьям, захлебывающихся в собственном неистовстве.

Сусана уснула и не просыпалась до тех пор, пока серый утренний свет не выхватил из темноты красные кирпичи, усеянные капельками влаги.

– Хустина! – окликнула она.

Та явилась незамедлительно, словно ждала за дверью, кутаясь в плюшевое покрывало.

– Что такое, Сусана?

– Кот. Он снова приходил.

– Бедненькая моя.

Упав к ней на грудь, женщина заключила ее в объятия. Наконец Сусане удалось приподнять голову Хустины.

– Почему ты плачешь? Я расскажу Педро Парамо, какая ты добрая. А про твоего жуткого кота ни словом не обмолвлюсь. Перестань, Хустина.

– Твой отец умер, Сусана. Позавчера ночью. Сегодня приходили сообщить, что все кончено: его уже похоронили; а сюда не повезли, потому что дорога очень долгая. Одна ты осталась, Сусана.

– Значит, это был он, – усмехнулась та и добавила все с той же усмешкой: – Пришел со мной попрощаться.

Давным-давно, когда она была девочкой, отец сказал:

– Спускайся, Сусана, и расскажи, что увидишь.

Пеньковый канат, на котором она висела, больно сдавливал талию и обдирал кожу на ладонях, и все-таки она боялась выпустить из рук единственную связь с внешним миром.

– Я ничего не вижу, папа.

– Смотри хорошенько, Сусана. Постарайся что-нибудь найти.

И он посветил сверху лампой.

– Ничего не видно.

– Я опущу тебя ниже. Дай знать, когда коснешься земли.

Она пролезла в небольшой зазор между досками. Прошла по старым, гнилым, растрескавшимся балкам, облепленным глиной.

– Спустись ниже, Сусана, и найдешь то, о чем я говорю.

Она спускалась все ниже и ниже, раскачиваясь глубоко под землей, болтая ногами и не находя ничего, кроме пустоты.

– Ниже, Сусана. Еще ниже. Скажи, если что-то увидишь.

Ступив наконец на твердую поверхность, она молча застыла, онемев от страха. Свет лампы кружил рядом, мелькал по сторонам. Раздавшийся сверху окрик заставил ее вздрогнуть: