Пеликан

Мальчишка с горящими глазами произнес известный лозунг.

— Возьми это письмо и передай его жене Йосипа Тудмана. Постарайся, чтобы никто тебя не заметил. Дело государственной важности.

Стрельбы проходили на стадионе для собачьих бегов, где Андрей не появлялся уже много лет. Молодым людям выдали на всех один АК-47 — Калашников Марковича. У автомата был складывающийся приклад и магазин с тридцатью патронами. Парни по очереди упражнялись разбирать и собирать его, изучали положения для автоматического и полуавтоматического огня, а также устанавливали прицел. Андрей очень волновался, когда пришлось стрелять первому.

На стадионе лежала стопка мешков с песком, чтобы класть автомат, а соломенные тюки на разном расстоянии представляли собой сербских врагов.

— Коррел, Ким, Милошевич, — повторял Андрей про себя, вытягиваясь на земле, для большей стабильности широко расставив колени и локти, как показывал инструктор.

— Дышать спокойно! Очереди короткие! Сильнее прижимайте приклад к плечу, иначе эта штуковина начнет гулять! И не улыбайтесь как овцы — это война, а не игра!

Андрей предпочитал сперва посмотреть, как справляются другие, но так уж пал жребий. Он прищурил левый глаз и обхватил пальцем курок.

Это могло быть не так уж и страшно, но все же лучше знать заранее, каково это, когда стреляешь из такого оружия, чтобы не получилось как с электрическим ограждением, которое бьет током, стоит к нему прикоснуться, — Андрей это ненавидел.

— Огонь! — скомандовал Маркович.

Но произошло нечто совсем другое. В центре стадиона взорвался ком земли и, взлетев на невероятную высоту, серым кулаком разбросал соломенные тюки. Андрей открыл глаза и увидел на гребнях южных холмов вспышки света. Новый взрыв разгромил соляные источники в ста метрах от них.

— Тяжелая артиллерия, черт ее дери, — выругался Маркович. — Прорвались.

С короткими перерывами следовали новые взрывы, каждый раз все дальше, что, с одной стороны, успокаивало, но с другой стороны — нет: они приближались к центру города.

Маркович выхватил ружье из рук Андрея и стал отдавать приказы:

— Рубинич, возьми мой мопед и мигом к фуникулеру. Возможно, там эвакуируют. Все остальные — к пункту сбора. Нет времени упражняться на тюках с соломой. Пришел час истины. Разойтись, марш!

Андрей поднялся и побежал к мопеду, пока остальные на велосипедах или пешком спешили вернуться в город. Он обернулся и увидел, как Маркович достает запасные магазины из оливково-зеленой банки и рассовывает их по карманам своей камуфляжной формы.

— Я не знаю, как он заводится! — крикнул Андрей.

— Поверни ключ, надави и газуй потихоньку! — посоветовал Маркович и пошел по открытому полю с Калашниковым наготове.

Наверное, он герой.

Обстрел города не продлился и недели, в отличие от многодневных осад, как это было ранее с крупными городами на юге. Все превратилось в дымящиеся обломки буквально за день. Люди не понимали, что произошло: будто их тысячелетнюю историю стерли всего за пару часов, как наспех перевернутую страницу ненужной книги. Все решал победитель, а побежденная сторона на ход событий никак не влияла, и население, пытаясь избежать ада, до самого последнего момента не осознавало, что война идет не между мужчинами — враг хочет уничтожить их всех. Дворец был разрушен, башня знаменитого музея часов рухнула на площадь. Новый район на холмах, построенный во времена расцвета Тито, превратился в лоскутное одеяло пожарищ. Бетонные блоки, многие годы лежавшие на обочине улицы Миклоша Зриньи, бульдозерами сдвинули на дорогу, чтобы встретить надвигающегося врага баррикадами. Добровольцев, решивших нанести на госпиталь большой красный крест, смели с плоской крыши пулеметным огнем низко парящих истребителей, будто пылинки. Пальмы по-прежнему спокойно окружали бульвар, но фасады домов на противоположной стороне теперь походили на выбитую челюсть.

Выбраться было практически невозможно: прибрежную дорогу на севере бомбили и обстреливали с моря, а поток беженцев блокировали собственные военные конвои. Единственным направлением для беженцев из горящего города оставалась соседняя страна за скалистыми хребтами. Поэтому люди по бесчисленным тропинкам и дорожкам взбирались на холмы, а многим приходилось уповать только на фуникулер — этот ненужный реликт времен кайзеров и эрцгерцогов.

Чтобы контролировать человеческий поток, Андрей вооружился крюком для люка резервуара. Стариков и немощных пропускали вперед, остальным приходилось подниматься по извилистой тропинке на своих двоих. Исключение делалось только для семей с тремя и более маленькими детьми, тем, кого он лично знал, и при необходимости вооруженным ополченцам. Это был величайший момент всей его жизни, и ему казалось, будто готовился он к нему всегда, еще когда вскрывал письма, чтобы отделить добро от зла.

— Назад! — предупреждал он, указывая крюком. — Вы — да, а вы — нет. Места уже почти нет. Заходите, господин Шмитц!

Но старый Шмитц отказался:

— Дай-ка этот крюк мне, мой мальчик, а сам пока подними вагон наверх. Я тут тебя заменю.

— Тогда вы, — велел Андрей беременной женщине, зашел внутрь и отпустил тормоза.

Переполненный вагон начал медленно взбираться в гору, Андрей время от времени убирал руки с руля, чтобы поправить маленькую фуражку, а в сине-сером небе происходило то, чего он не мог объяснить: полосы света и скопления серых облачков ненадолго появлялись, а потом исчезали.

Склон полз мимо медленнее, чем когда-либо, памятник героям будто нарочно прятался за вершиной холма. Колеса скользили, и Андрей боялся, как бы в месте расхождения дорога не остановилась, встретившись с сопротивлением стрелки. Не перегрузил ли он вагон? С Йосипом Тудманом, этим мерзавцем, такого бы не случилось.

Кроликов он не увидел, зато толпа людей позади стонала и жаловалась, призывая его не переживать из-за огромного веса, которым он нагрузил старый фуникулер, а лучше хорошенько прислушаться, будет ли наверху хоть какой-то транспорт. А он почем знает?

Обернувшись, он увидел внизу на тропинке мужчину в такой же фуражке, как у него, прорывавшегося вверх сквозь толпу беженцев. Это был Тудман. Он, очевидно, собирался помочь, зная, что поддерживать дорогу в движении можно только вдвоем.

Андрей прикинул, что окажется наверху гораздо раньше и успеет залить воду и начать спуск без необходимости смотреть Тудману в глаза. Тудману — мужчине в фуражке, которую он больше не имеет права носить. Если бы Тудман ее сдал, то как официальный начальник фуникулера Андрей мог бы носить эту фуражку — головной убор, более достойный его положения.

Он следил за фуражкой, которая с каждым изгибом тропинки становилась все ближе. Это час его победы, он — народный спаситель, а Тудман ему не нужен. С этим человеком, которого когда-то он считал отцом, а теперь разочаровался, ему не по пути. Более того, на нижней станции он не пустит в вагон Катарину и Любицу, которых заметил в конце очереди. Хотят выжить, пусть поднимаются по тропинке. Как маршал Тито, он тоже оборвал всякую сентиментальную связь с прошлым. Да и Шмитц им шанса не даст, в этом можно не сомневаться. У того есть все причины ненавидеть Тудмана, к тому же он считает, что всех умственно отсталых нужно ликвидировать. Папе Шмитцу можно доверять.

Вдруг череда гранатометных выстрелов обрушилась на склон — казалось, будто там очень быстро сажают серые деревца. Вагон добрался до перрона, и Андрей зафиксировал тормоза. Пока люди беспорядочной толпой взбирались по ступеням памятника, он присоединил шланг и принялся наполнять резервуар. Вода бурлила и брызгалась, олицетворяя собой жизнь для многочисленных сограждан. Андрей в безопасное место не поедет, он собирается писать историю.

Когда Йосип вышел на последний крутой отрезок, Андрей поехал. Его вагон спускался очень медленно, а значит, другой был совершенно перегружен.