Пепел и песок
Шрифт:
— Прошу, садитесь с нами, — Эдвард Булатович уже готов обнять Катуар за талию.
Мы садимся с ней напротив друг друга. Она усмехается:
— А кто здесь водку пьет?
— Это комплимент от шефа! — улыбается Борис Мельхиорович. — Хотите?
— С утра? Хочу! — Нос Катуар ждет моих возражений.
— Пей, любимая! За слово «вдруг»!
— Это наречие, — сообщает Эдвард Булатович.
Катуар вздымает мою стопку троеперстием. Гроссмейстеры ухают. Она выпивает.
— Что это было? — спрашивает Катуар.
— А что случилось? — поднимаю графин и смотрю сквозь него,
— Это не водка.
Гроссмейстеры хохочут. Эдвард Булатович снимает очки и трет глаза, будто пытаясь вдавить в глубь тяжелого мозга.
— Да, Марик, прости! — Борис Мельхиорович обмахивает щечки салфеткой. — Это вода с витамином С.
— Шут с вами! Вы выиграли-таки эту партию. Тогда у меня, как у проигравшего, есть право обратиться с последней просьбой.
— Валяй, Марик!
— Я поеду на ваш «Кадропонт». Проведу семинар. Но поеду только с ней.
— Не вопрос. Вам два номера?
— Один, — отвечает Катуар и допивает воду прямо из графинчика.
65
Карамзин долго, завороженно стучит по гипсу.
— Ты теперь почти что монумент. Автографы давай, лови момент!
ТИТР: ТАГАНРОГСКАЯ БОЛЬНИЦА, ЖАРА.
Карамзин заглядывает в кружку, что стоит на тумбочке, кричит с восторгом натуралиста:
— А у тебя тут бурная жизнь! Тараканы плавают в чае. Вот этот самый бойкий!
— Ммммм…
— Ты совсем не можешь говорить?
— Ммммм…
Старик с кровати напротив, пропитанный мочой и табаком, кашляет и произносит из-под одеяла:
— Чего ты вопишь, что ты пристал к нему? Не может он говорить! Сколько времени?
— Без пятнадцати шесть.
— Ты ж даже на часы не взглянул. Неужели трудно точно сказать?
— Я говорю только точно. Уже без четырнадцати.
— Чего бабка моя не идет? Сигареты есть?
— Нет, не курю.
— А я бабке своей сколько раз сказал — принеси блок! Нет, говорит, дорого! А здоровье мое ей недорого, которое я угробил на нее?
— Но это мне совсем неинтересно.
— А что тебе интересно, а?
— В данный момент?
— Да!
— Возможность передачи документов HTML. Быть может, слышали про Интернет?
— Что за дураки вы, молодые! А что-нибудь человеческое ты знаешь?
— Да. Могу определить, когда умрете.
— Пошел ты! Спущусь в бойлерную, у кочегара стрельну папиросу.
— А если папироса последней будет в вашей жизни?
— Что?
Карамзин отворачивается от него. Старичок отбрасывает одеяло, представ в майке с истерзанным стирками лицом Элвиса, берет костыли и, матерно кашляя, удаляется за дверь. Карамзин улыбается, снова стучит по гипсу:
— Звук хороший. А ты знаешь, бычок-песочник, что это не просто больница? В этом доме в 1825 году жил Александр Первый, когда в Таганрог приехал. В этой палате был его кабинет. Здесь он заболел. Внезапно, никто поверить не мог. Здоровый дядька и слабел каждый день…
В палату входит вдохновенный Требьенов, напевая песенку веселого онколога. Карамзин затихает, облизывает губы.
— Еще одна справочка! — Требьенов предъявляет нимфам на потолке бумажку ин-фолио
с померкшей печатью. — Месяц мучений, зато полная свобода от армии.— Ты все-таки какой-то дурак, — в печали произносит Карамзин.
— Почему я дурак?
— В армии так интересно, я бы точно пошел.
— Так идите, кто вас не пускает?
— Врачи запретили. А я бы взял автомат и стал бы палить по всем вокруг до последней капли крови. Они бы пытались бежать, а я бы палил. — Карамзин смеется. — Никто б не ушел.
Требьенов кончиками пальцев укладывает капризную справку в серую папку с тесемками, и папку устраивает в верхний ящик тумбочки. Стоит над разверзнутым ящиком, думает. Потом вынимает папку, поднимает матрас и свой архив помещает между пружинами и полосатым чудовищем в коричневых пятнах.
Карамзин уже не смотрит на Требьенова. Постукивает по моему гипсу:
— Продолжать?
— Ммммм!
— Утром однажды Александр сел перед зеркалом бриться. И упал. Вбежал камердинер Егорыч. Царя одному ему не поднять. Стал звать на помощь. Еле дотащили до кровати. Мученья, агония. Потом вдруг улучшение, о чем писала в Петербург императрица… Скучно все это рассказывать. Умер и умер. А гроб его стоял тут в подвале. Долго бальзамировали, тело почернело, лицо изменилось…
Здесь нужна хорошая нарезка. Это, Бенки, не кусочки ветчины в клубе «Ефимыч». Так называют на Руси стремительное чередование кадров.
Кочегар в бойлерной объясняет Старику-курильщику:
— И не умер, а ушел странствовать. Переоделся солдатом. И ушел.
— Ты откуда знаешь? — Старик нюхает папиросу.
— История известная.
— Херня все ваши истории!
— Чего?
— Послушай, бычок-песочник, — Карамзин встает с моей кровати. — пес с ним с императором. Я придумал кое-что интересней. Раз ты прикован тут, займись собой.
Из черной сумки с надписью «Москва-80» он вынимает большую тетрадь в коричневом дерматиновом переплете.
— Она пустая. Руки у тебя работают. И голова не раскололась. Лежи и истории сочиняй.
— Ммммм?
— Начни хоть с деда этого. Допустим, он вышел сейчас и его убили в бойлерной. Зачем? Кому он помешал? И важно описать — как именно убили.
— Мммммммммммм?
— Конечно! Смерть — самое в жизни интересное. Тебе карандаш или ручку?
Карамзин прячет руки за спиной, улыбается, на губах проступает кровь:
— Выбирай! Выберешь ручку — станешь богатым и рослым, выберешь карандаш — останешься маленьким, но дар обретешь небывалый.
Сонными глазами я показываю на его левую руку.
— Здесь? — Карамзин виляет левым плечом.
— Ммммм…
— А, в правой? Да?
— Мм…
— Точно? Ты же судьбу выбираешь!
Бойлерная. Кочегар бьет черной лопатой старичка по лицу. Папироса вминается, поставив акцент между кровавым носом и дряблым ртом.
— Итак, в правой? — Карамзин медленно расправляет руку, глядя мне в запыленные глаза. — Ты сам хотел этого! Он разжимает шершавый кулак. На его дне потеет обрезок карандаша, инструмент для гнома-графомана.