Пепел и песок

Надо мной небо Таганрога. Облака давят на глазницы, растирают песчаные смыслы об днище черепа. Хиштербе, хиштербе, хиштербе.

Сквозь самое тяжелое облако проступает лик брадатого старца, он беззвучно вещает:

— После святого обряда в песочнице ты принимаешь имя Марк — отныне, присно и во веки веков.

— Федор Кузьмич, а фамилия?

— Энде. Что по-немецки значит «конец».

— Я умираю?

— Воскресни! Все только начинается.

Облако искажается под ветром с Азова, старец в перьях разносится в прах.

Перун и Ярило выкапывают меня из песка. Они озабоченно матерятся, но я догадываюсь об этом лишь по их отточенной артикуляции: я ничего не слышу. Будто песок забил ушные раковины.

Потная бабушка уже тут, руки в тесте. Лица опять не вижу. Карамзин-старший подносит ослепительный стакан с водкой: станет легче. Бабушка выхватывает стакан и бросает в песочницу. Он утыкается скорбно, тонкие грани испачканы тестом. Водка уходит в песок. Левая нога вытягивается и становится ясно: я ей не хозяин. Бабушка беззвучно приказывает что-то Перуну и Яриле. Они встряхивают меня, отстранив от реальности.

ЗТМ.

47

— Йорген, где живет Катуар?

— Марк, а ты сам где вообще?

— На кладбище.

— Поздравляю. Как ты его назвал?

— Немецкое.

— Да, нет, мужика этого.

— Это девушка. Диалогистка.

— А что за имя странное?

— Я не знаю настоящего.

— А ты сценарий вообще пишешь?

— Подожди! Как узнать ее адрес?

— Кого?

— Девушки этой. Ты ее мне прислал.

— Я? Слушай, я сейчас на Красном море, уже в акваланге стою, вернусь через три дня. Разберемся с твоей девушкой, ну?

Весь предыдущий диалог происходит при полной темноте в кадре. Теперь свет. Свет, я сказал!

У кладбищенских ворот стоит весельчак, в бодрой рубахе и с трудолюбивой лопатой на плече, которую приобнимает за черенок.

— Э! — он манит меня левой, свободной рукой. — Кладбище закрывается. Покойничкам отдыхать пора.

— Да, я ухожу.

— А кто тут у тебя?

— Девушка была. Сбежала.

— Случается. А на каком она участке?

— Не знаю. Вон там была. Где актриса похоронена.

— А! Ами!

— Откуда вы знаете, что ее так звали?

— С могильщиками надо на «ты». Там еще рядом Божена лежит.

— А она кто была?

— Она портнихой была. Платья шила. Я тут про всех все знаю. Могу романы писать. Про каждого. Вот этой лопатой.

И хохочет, роняет шанцевый инструмент с вечерним звоном.

48

Крупно: рентгеновский снимок в дрожащих руках. На снимке — белые полосы с размытыми очертаниями посередине.

— Обычный перелом со смещением, — говорит доктор. — Будешь лежать тут месяц на растяжке. Повезло. Хорошо, что в песочницу попал, а не на асфальт. Зачем тебе понадобилось прыгать из окна? Хотел умереть? Рановато.

Он подходит к раскрытому окну, вынимает из кармана халата пачку сигарет. Смотрит на пыльные тополя июля.

— А мне самому иной раз помереть тут хочется. Чего я забыл в этом Таганроге? Ты как на ноги встанешь — беги отсюда. Мне уже сорок четыре. Никуда не убегу. — Он достает блестящую металлическую зажигалку. — Вот, пациент благодарный подарил. Тут что-то по-английски, гравировка, но я не понимаю. Совсем. И уже не пойму.

Он закуривает.

А я выгляжу как горе-герой веселой комедии. Слепленная пьяным Фидием нога устремлена пяткой в грязную лепнину. Рот сатирически искривлен: вывих челюсти. Отчего не могу говорить.

Входит медсестра:

— Антон Павлович, там дама с собачкой пришла.

Доктор смотрит на медсестру в полупрозрачном пышном халате:

— Не Павлович, а Лаврович. Когда ж вы запомните? И что за дама?

— Собачка у нее хромает, а ветеринар их районный умер вчера.

— Счастливец! От чего?

— Я не спросила. Узнать?

— Узнай поскорее. Как без этого лечить? Никак.

— Хорошо, Антон Петрович.

— Стой! Лика, я пошутил.

— Я не Лика, а Лина.

— Ну, Лина. Гони эту дуру с собачкой. Совсем меня уже за человека не считают? И увези этого пациента. Он маленький, легкий.

— В шестую палату?

— Зачем? В седьмую.

49

Вечером после кладбища я, потный, сижу на разогретой скамейке у подъезда малосольным грибком. Я жду Катуар. Она вернется, она прилетит, найдет меня по запаху, по неверным следам, по разбросанным обломкам сюжетов. Как уже прилетала, принеся волшебные кремы и щетку цвета майской травы.

— Э, хозяин, что так долго сидишь? — из-за спины нападает дворник-таджик. — А велосипед где?

— Слушай! Ты тут всюду ходишь, не видел девушку с белом платье, на плече буква «А»?

— А?

— Буква «А».

— Я, хозяин, голову от земли не поднимаю. Продашь велосипед?

— Уйди, ты нам мешаешь.

— Кому?

— Скройся в траве!

Я сижу очень долго, пересчитывая свои позвонки и сжимая могильный телефон. Темнеет. Звенят далекие бутылки с отравленным пивом, матерится пузатенький тролль, разглядывая царапину на траурной дверце машины, мальчик на прыщавых роликах слушает рэп — вдохновенно, как реквием. Каждому находится дело по душе в спаленной закатным солнцем Москве, в бензиновом мега-рае, в целлофановом трэш-угаре.

Рука вздрагивает, звонит телефон. Не смотреть. Просто ответить. Но — после третьей петушиной вибрации. Марк, держись.

— Да! Я слушаю.

— Папа? Это я. Привет.

— Здравствуй.

— Куда ты, а куда ты опять пропал?

— Никуда. Я здесь. Около своего подъезда.

— Почему около подъезда? Ты не хочешь домой?

— Я жду Катуар.

— Принцессу? Из песочного, из моего песочного замка?

— Что? Да. Слушай, я очень занят. Потом позвоню.

— А когда?

— Потом. Все, пока.

Поднимаюсь и встаю перед бронированной дверью подъезда. А вдруг Катуар прокралась и уже ждет меня дома? Да! Она так и сделала, плутовка. Так и поступила, хитрая птица! Взломать замок! Искорежить толстую сталь! Наверх! На двадцать третий этаж!

…Лягарп на тахте сложил лапки покойником, смотрит тусклыми пуговицами на лампочку, ждет несбывшийся абажур. Рядом с ним остывший журнал, раскрытый на дельфийском заголовке: «Ушла безвозвратно». За окном красными огоньками подает сигналы бедствия Университет.