Пепел и песок

Гость резко склоняет голову (бедный, бедный позвоночник) и замирает. Остальные четверо одномоментно повторяют кивок почтения. И как танцоры танго, спустя несколько тактов взбрасывают головы вверх.

— Позволите войти?

— Видите ли, господа, ваш визит несколько несвоевременен.

— И все же мы хотели бы, чтобы вы удостоили нас аудиенцией.

— А я бы хотел, чтобы аудиенция состоялась в другое время.

— Но вы даже пока не знаете, кто перед вами.

— Знаю. Пять человек.

— Вы совершенно правы, господин Энде! И эти пятеро… — рот разминается, словно приготовляется к арии. — И эти пятеро готовы сделать вам такое предложение, от которого вы не сможете отказаться.

— Я с удовольствием рассмотрю ваше предложение, но, скажем, завтра и в другом месте.

— А вы не предполагаете, что завтра мы сделаем это предложение не только в другом месте, но уже другому господину?

— Слушайте, что за гур-гур?

Он чуть кланяется, приложив руку к лацкану, сверкнув глуповатым перстнем:

— Ваш друг Карамзин уж точно посоветовал бы вам поговорить с нами.

— Мой друг Карамзин посоветовал бы… Ах вы, шельмы! Про Карамзина откуда знаете?

В этот момент гость должен опереточно зевнуть. Обозначить этой небрежной артикуляцией: да что за нелепый вопрос, я и не то еще про вас знаю. Внимание, Бенки! Да, он именно зевает — с ученым видом знатока. Внесколько фаз — чтобы можно было насладиться гимнастическими этюдами его губок. И лишь в финальном сморщенном «о» прикрывает рот ладонью. Остальные четверо студенчески повторяют этюды и синхронно поднимают правые руки до уровня рта. После чего визитер произносит:

— Карамзин — вздор! Мы и не то еще про вас знаем. Так мы войдем?

Я не успеваю ответить. В мозгу вспыхивает протуберанец, ослепляя меня. Пятеро лишних людей рассыпаются на бесцветную мозаику и отлетают вбок, как конфетти, унесенные ветром. Мой мучительный колокол, невидимый и беззвучный, тугодумно развивает свою амплитуду. Где он? Я постараюсь его остановить, пока он не ударил. Но он всюду, он обволакивает меня своей непобедимой медью, увлекает в глубь глухой черной дыры. Темнота. Я поднимаю руку и надеюсь нащупать стену, вней будут скобы, за которые можно держаться, пока я способен чувствовать пальцы.

— Марк, Марк! Что вы делаете?

Я вижу губы, мягкие губы гостя, я впился в нижнюю своими щупальцами, и гость-солист, словно французский комедиант, трясет головой и потешно завывает:

— Марк, отпустите меня, вы меня слышите?

— Да. Теперь слышу. — Я отдергиваю руку и вытираю об свой багряный халат, добавляя кислой приправы к пятну прошлогоднего жирного сыра.

— Так мы зайдем?

— Да. Хорошо. Только…

— Что?

— На пять минут.

Гость тихо запевает придушенным патефоном:

— Пять минут, пять минут! Мы на правильном пути, широка у нас дорога…

И господа-зевуны шаловливой шеренгой шагают по прихожей. Зачем я их пустил? Поздно.

В комнате на тахте, животом вниз, лежит Катуар — с эскизами будущего абажура-клетки — как я ее и оставил в прошлой серии, до кокетливого стука дверь. Она в хлопковых оранжевых штанах и черной майке. Говорила, что собирается заняться йогой, но сперва должна показать мне, что будет висеть над нашей тахтой. Я еще ни разу не видел, чтобы она занималась йогой. Но рядом сней йогой занимается Лягарп — так скручены его длинные лапки.

Пятеро встают полукругом, словно в партере, достают лорнеты из нагрудных карманов и разглядывают сквозь них мою Катуар. Она быстро протягивает руку, привлекает за лапу Лягарпа и смеется:

— Посмотри! Вот дураки-то!

Гости убирают лорнеты.

— Позвольте представиться! — Рот астматически приоткрыт, держит паузу.

— Давайте, давайте! — Катуар захлопывает альбом звуком выстрела.

И гости, каждый делая лейб-гвардейский шаг вперед-назад, называют себя:

— Хаховский.

— Дрылеев.

— Бездушев.

— Муравьев-Обстол.

И последним, выдержав губы гувернантской гузкой, произносит свою фамилию солист:

— Пездель!

Катуар поднимается, делает книксен прямо на тахте, разведя кринолинными пальцами в стороны оранжевые штанины:

— Статс-дама фон Катуар! Только руку мне целовать не надо, я еще не сделала маникюр.

Пятеро тщательно оглядывают мою комнату. Будто ищут в потемках кого-то.

— Значит, здесь и творит знаменитый Марк Энде! — Пездель улыбается и мгновенной улиткой сворачивает губки. — Вон за тем ноутбуком, да? Bien!

Я, словно обмазанный бабушкиным тестом, замер у окна. Мне неприятны пятеро фигляров, но хочется узнать, что будет дальше. Обморочная драматургия.

— Марк, а кто эти милые люди? — спрашивает Катуар. — Почему они вдруг помешали нашему счастью?

Пездель целует вечерний воздух и восклицает:

— Нас пока никто не знает. Но благодаря господину Энде скоро узнает. А вы, сударыня, тем временем могли бы похлопотать, предложить нам чаю или саке.

Катуар садится и принимает позу тихого лотоса:

— Если только Марк распорядится. Марк?

Сквозь тесто я произношу:

— У нас только две чашки.

— Тогда поговорим без чая и без саке! — губы Пезделя нервически вибрируют. — Марк, вы готовы? Марк!

Будь он проклят. Я никогда не могу противостоять чужому аппетиту, я уверенный и наглый, только когда нетрезв или хорошо пропитан соусом восторгов. «Марк, вы наш лучший сценарист! Пишите, нам без вас не жить!» Но когда фигляр презренный напирает, я становлюсь все меньше-меньше-меньше. Я бездарен, я сдаюсь. Тот же Карамзин кушал меня, как бычка, с наслаждением. До самого хвостика. Я лишь зажмуривался. Этот Пездель точно знает, что со мной надо делать.

И тянется моя рука к затылку.

— Господин Энде! — Пездель будто играет в гестаповца из старого советского кино, сатирически искривляя рот. — Нам хотелось бы переговорить с вами в приватной обстановке.

— Разве здесь недостаточно приватно?

— Мы предполагали застать вас одного.

Катуар теребит лапки Лягарпа, она видит, что я уже завиваю пальцами волосы на затылке.

— У Марка от меня секретов нет.

Пездель улыбается, скверно растягивая губы.

— Bien! Тогда я перейду к предмету. Но надеюсь, что вы, сударыня, сумеете сохранить в тайне то, что услышите в этой комнате. Впрочем, даже если и поведаете кому-то — любой воспримет это либо как шутку, либо как изложение очередной пиесы господина Энде.