Пепел и песок

В лицо мне утыкается букет тюльпанов желтых. Что после тапка все-таки приятней. Еще одно вращенье сюжетного ключа.

— Ты здесь откуда? То есть — вы…

Сквозь тюльпаны вижу Требьенова. Какая индийская встреча! Два брата после долгой разлуки. Отрежьте мне руки. И больше не буду писать.

Но так происходит по вине извне. Я не звал сюда Требьенова, не виноват я, он сам пришел.

— А ты откуда?

— Я принес Амалии Альбертовне цветы.

ГОЛОС АМИ Юноша, кто там?

ТРЕБЬЕНОВ Это я, Амалия Альбертовна!

ГОЛОС АМИ Сильвер? Наконец! Вы принесли сыр?

ТРЕБЬЕНОВ Принес, Амалия Альбертовна. И водки. И даже селедку с луком. Сейчас все сделаю в лучшем виде!

ГОЛОС АМИ Скоро буду! Пока познакомьтесь с моим гостем.

ТРЕБЬЕНОВ Конечно, Амалия Альбертовна! (Мне, тихо.) Мы с тобой не знакомы.

Я Почему?

ТРЕБЬЕНОВ Потому что ты можешь нарушить все мои планы.

Я Какие у тебя планы?

ТРЕБЬЕНОВ Эта женщина для меня не просто…

ГОЛОС АМИ Йо-хоооо!

Оборачиваюсь. По коридору все в том же черном шелковом платье на голубом велосипеде с рулем, как рога барана-пижона, катит Ами. Ей не страшны ни льды, ни облака. Требьенов быстро закрывает входную дверь позади себя, замирает с букетом. Уже перед самой встречей с нами, Ами поворачивает руль направо. Тяжелый велосипед кренится, руль бьет в большое зеркало между афишами.

АМИ Въебошилась все-таки! Никогда не умела тормозить.

Словно дождавшись этой реплики, старое зеркало осыпается крупными кусками — несколько мгновений спонтанной геометрии. Нам остается темная рама с резными листьями лавра. Ами разглядывает поверженные осколки у своих ног.

— Вы не поранились? — К Ами прыгает Требьенов с взволнованными тюльпанами в руках.

— Я? Нет. Но многие теперь исчезли безвозвратно.

— Кто?

— Те, кто отражался в этом зеркале. — Ами приподнимает платье и перекидывает сустав через голубую раму. В зале успевают заметить черные чулки на курьих ножках.

— Это мне цветы?

— Конечно, Амалия Альбертовна! Кому же еще?

— Спасибо. Ты знаешь, где вазы. Желтые тюльпаны очень идут к голубому велосипеду, не так ли?

— Да, очень! Но я не знал, что у вас есть велосипед.

— А он прятался в гардеробной за старыми платьями. Хитрец! Но теперь он не мой.

— А чей?

— Вот этого юноши. Я дарю ему за страданья сегодняшнего вечера. Этот велосипед мне Эренбург доставил из Берлина. О! Сколько страсти было в этом маленьком еврее. Чем меньше мужчина, тем больше страсти. Берите, юноша! Она его за муки полюбила и подарила свой велосипед. И вам с вашей хромотой на нем будет намного уютней. Простите, если я опять допустила бестактность. Только надо его как-нибудь назвать.

— Может, Бенкендорф? — говорю я. — Он же немец.

— А что? Отличное имя. И вы, мундиры голубые. Но длинное.

— Тогда назовите его Бенки, — Требьенов вздыхает и поднимает осколки с пола.

— Молодец, Сильвер! — Ами смеется, тронув рубин на броши. — Вам я за идею подарю… новую главу моих мемуаров.

— Лучше бы квартиру, — шепчет Сильвер, оставив на тяжелом осколке круглое пятно от своего жаркого дыхания.

Ами подводит ко мне Бенки, я беру его руль за наконечники из мягкой кожи. Бенки немного бодается, но уже смирился с новым хозяином, готов служить всей своей верною сталью.

— Ами, но как я поеду на нем сейчас, через сугробы?

— Сейчас и не надо. Заберете, когда захотите. Надо будет отметить это в завещании. А то помру, закопают вместе со мной. И зачем мне — скажите на милость — велосипед на том свете? «Здравствуй, Господи, подкачай мне колеса! Ну я поехала дальше, поищу друзей тут». Аон мне на это: «Ты что, старая, совсем уже? Написано же: въезд в рай на велосипедах воспрещен!» Хотя почему велосипеды не заслуживают рая? Уж поболе некоторых. А теперь, молодые люди, сыр! И пусть пропадет моя вставная челюсть. Сыр! Ну-ка, все хором!

ВСЕ

Сыыыыр!

86

Наши крики еще звучат, когда кадр и ИНТ сменяются. Просветляются.

Утром Катуар смотрит на вечное здание Университета. Прислушивается к эху от лихого вопля из прошлого и произносит:

— Да. Оно по-прежнему стоит. Извини, я ночью наговорила не то.

— Ты все правильно сказала, птица Катуар. Правильно.

— Как твоя голова?

— Прекрасно. Сделать тебе зеленый чай?

— Лучше я сама, ты опять все просыплешь. Я очень боюсь за тебя, поэтому и расплакалась.

— За меня?

— Еще за Лягарпа, Бенки и старую Брунгильду. За вас всех.

— Иди сюда, птица, не стой так далеко.

— Хочется курить.

— Кури, птица, кури! Делай, что хочешь. Давай я схожу за сигаретами. Хотя это очень страшно. Очень.

— Почему?

— Потому что эти пятнадцать минут я буду думать лишь о том, что вернусь, а тебя нет.

— А я не буду курить. Я же бросила и занимаюсь йогой. О чем ты будешь говорить на семинаре?

— Каком семинаре?

— На «Кадропонте».

— Черт, я и забыл о нем уже.

— Осталось два дня до отъезда.

— Давай не поедем. Ну их. Зачем они нам?

— Я никогда не была на море.

— Тогда полетим. Ты плавать совсем не умеешь?

— Нет.

— Значит, у меня будет семинар для тебя одной. Искусство плавания и песочного зодчества.

— Почему ты не раньше не ездил на «Кадропонт»? — она открывает окно и внимательно смотрит вниз, на крохотного дворника-таджика.

Я укрылся до подбородка желтым покрывалом: не надо видеть при утреннем солнце мое жалкое тельце.

— Я никуда не езжу. Был один раз в Каннах.

— Все считают это гордыней.

— Я знаю, пусть.

— Тебе не хочется славы, чтобы узнавали в электричках?

— Катуар, мне хочется только тебя.

— Серьезно, почему?

— Ты останешься здесь навсегда?

Катуар подходит к бюро, опускает ладонь в песок черной вазы:

— Как можно задавать такие вопросы девушке по имени Катуар?

— Останешься?

— А я знаю, почему ты не ходишь по красным дорожкам.

— Почему?

— Ты боишься.

— Покушения? Мести придурков из «Союза Б»?

— Нет, бычок-песочник. Ты боишься сам себя. Своей хромоты, роста, некрасивого лица.

Дозволю ворваться флешбэку. Ярославна из Канна, вперед!

Столик на Лазурном берегу, начало сценария. Ярославна поднимается, ветер вздымает ее белую юбку, обеими руками она усмиряет порыв и заканчивает губительную фразу:

— Тебе вообще нельзя появляться на красной дорожке. Все смеяться будут. Сиди тут и пей пиво. И наслаждайся своим сраным арт-хаусом.