Пепел Вавилона

До своего первого рейда Филип никогда не бывал на Каллисто. Никогда не видел станцию, пока не отдал команду ее разрушить. Он не знал, какой она была прежде, но всё же видел, что уцелевшая половина покрыта шрамами. По дороге из дока в жилой район он замечал заменённые стены. На настилах тут и там виднелись заплатки другого цвета, кое-где герметик выглядел более свежим. Неглубокие шрамы. Их можно и не заметить, если не знаешь, куда смотреть.

Однако всё справедливо. Необходимо было заполучить у марсиан антирадарное покрытие ради того, чтобы сброшенные на Землю камни стали невидимыми. Это часть войны. И всё-таки ведь он не старался разрушить Каллисто. Просто она оказалась совсем рядом с врагом. Это вина станции. Не его.

В просторном и высоком главном зале стоял гомон и шум голосов. Кары сигналили людям, требуя освободить дорогу. Сновали рабочие в серых комбинезонах с эмблемами Вольного флота и татуировками АВП на запястьях. В воздухе воняло мочой и сыростью. Филип отыскал местечко возле стены, прислонился спиной и наблюдал, будто ждал чего-то. Кого-то, кто заметит его, остановит, обвиняюще ткнёт в него пальцем. Это ты пытался разрушить верфи! Ты уничтожил нашу защиту! Знаешь, сколько нас здесь погибло?

Он ждал, когда что-то случится, но никто не обращал на него никакого внимания. Он для них никто. Просто парень, стоящий возле стены.

Бар, куда его в конце концов занесло, располагался в дальнем конце ремонтного комплекса, возле туннелей, ведущих в жилые кварталы на нижних уровнях и прямому проезду к юпитерианской обсерватории на другой стороне спутника. За столиками из прессованного пластика сидели не только работяги из доков. Там были и девушки его возраста в ярких одеждах, пришедшие снизу, из жилых уровней. Были помятые люди учёного вида, горбившиеся над своими ручными терминалами и пивом. Филип смутно помнил, что где-то здесь, на Каллисто, был хороший университет, что-то связанное с техническими институтами Марса. В его сознании это отчего-то никак не ассоциировалось с местом, на которое он совершал налёт.

Он сел за украшенный горшком с живой зеленью ярко-розовый столик в стороне от всех. Отсюда он мог видеть на большом, во всю стену, экране, ленту новостей, бормотавшую что-то невнятное, как недовольный пьяница, или разглядывать ярких, как птички, девушек, которые болтали и старались не глядеть в его сторону. Он заказал чёрную лапшу в арахисовом соусе и крепкое пиво из меню на столе, расплатился чеком Вольного флота. На один долгий миг Филип испугался, что стол не примет оплату — скажет, что деньги негодные, и всё при девчонках. Но столик весело звякнул, взял деньги и выставил таймер заказа. Двенадцать минут. Поэтому двенадцать минут Филип смотрел новости.

Земля по-прежнему доминировала, несмотря на свои беды. Картины опустошения чередовались с изображениями серьёзных дикторов, глядящих в камеру или берущих интервью у других людей — серьёзных и льстивых или злобно визжащих, будто другие койо трахают их возлюбленных. Яркие девушки не обращали внимания на экран, но Филип не переставал наблюдать — улица, так глубоко покрытая пеплом, что женщина расчищает её потрепанной лопатой для снега. Замученный чёрный медведь, бросающийся то в одну сторону, то в другую, растерянный и несчастный. Какие-то чиновники из правительства полумёртвой Земли на заполненном мешками с трупами стадионе. Подоспели лапша и пиво, и Филип начал есть, почти не сознавая, что делает. Он смотрел на сменяющиеся картинки, жевал, глотал, пил. Как будто его тело — корабль, чей экипаж молча делает своё дело.

Он еще чувствовал гордость за разорение Земли. Мертвецы — это из-за него. Города, утонувшие в пепле, чернеющие моря и озёра, небоскрёб, горящий как факел, потому что некому потушить. Укрепления и храмы его врагов лежали в руинах и под слоем пыли, и всё это сделал он. Тот набег, который он тогда совершил на Каллисто, позволил этому произойти.

Сейчас рядом были и конец, и начало, одно проглядывало сквозь другое, как сложенные вместе два листа пластика. Как плотно сжатое время. Всё та же победа, всё так же его победа, но теперь к ней примешивался странный привкус — как к молоку, которое вот-вот прокиснет.

Признай это как мужчина. Скажи, что ты не справился. Но нет. Это была не его ошибка.

Весёлые девушки поднялись стайкой, смеясь, касаясь рук и, целуясь в щеки. Потом разбежались. Глядя им вслед с желанием и безнадёжно, Филип увидел входящего Карала. Этот старый астер мог бы быть водителем меха, техником или сварщиком. Седые редкие волосы коротко пострижены. Плечи, лицо и руки покрыты шрамами, следами прожитых лет. Он постоял с минуту, осматриваясь, явно не задумываясь, что ищет, а потом заковылял к столу Филипа и уселся напротив, как будто явился на встречу.

— Привет, — сказал старик, преодолевая неловкость.

— Это он тебя прислал? — спросил Филип.

— Да никто меня не посылал, абер я смекнул, что вот надо пойти.

Филип поковырял лапшу. Миска не опустела и наполовину, но аппетит уже прошёл. Как будто медленно подступающий изнутри гнев заполнил место, предназначавшееся для еды.

— Напрасно. Я твёрд как камень. Ещё вдвое крепче.

Это прозвучало как хвастовство. Как обвинение. Филип сам не знал, что хотел сказать, но только не это. Он бросил вилку на кучку лапши и соуса и отодвинул миску на край стола, чтобы забрала обслуга. Но пиво оставил.

— Да я ж ничего такого, — сказал Карал. — Но и я когда-то был в твоём возрасте. Давно, но я не забыл. У нас с отцом так бывало. Случалось, он обдолбается, а я напьюсь, и мы целыми днями орали друг на друга, спорили, кто тупее. Иногда даже дрались. Я как-то раз и нож вытащил, да. — Карал усмехнулся. — Ну, он мне отплатил в другой раз. Но вы с твоим — это ж совсем другое.

— Тебе виднее, — сказал Филип.

— Твой отец? Ну, он не просто твой отец. Он — Марко Инарос, лидер Вольного флота. Большой человек. Так много лежит на его плечах. Столько мыслей, забот и планов. Не то, что я или ты, или все остальные, нам с этим не справиться.

— Да дело не в этом, — сказал Филип.

— Не в этом? Бист бьен. А в чём? — спросил Карал, и голос звучал тепло и мягко, успокаивающе.

Гнев, который чувствовал Филип, казался непостоянным, неустойчивым, как корка на гноящейся ране. Первая и справедливая ярость теперь стала менее достоверной, внутри неё словно появилось нечто иное, гораздо худшее. Он до боли сжимал кулаки, но больше не мог сдержаться. Гнев — даже не гнев, раздражение — ускользал, его место заполняло необъятное чувство вины, такое огромное и болезненное, что невозможно сосредоточиться.

Он сожалел не о том, что без разрешения оставил корабль, не об упущенной возможности сбить «Росинант», не об уничтожении Земли и не о ранах Каллисто. Его сожаление было обширнее. Оно заполняло собой вселенную. Вина больше Солнца и звёзд, и космоса между ними. Что бы там ни было, всё это — его вина и его ошибки. Он не просто сделал нечто ужасное. Прежний Филип остался лишь оболочкой, заполненной чувством потери — подобно тому, как превращается в камень плоть древнего ископаемого.

— Я... я ошибся? — произнёс Филип, выбирая слова, чтобы описать нечто большее, чем позволял язык. — Я чувствую... это как будто...