Перед бурей

ного опьянения. Я чувствовал, что в мою жизнь вошло

что-то новое, яркое, жгучее, что-то такое, что открывает

предо мной какие-то заманчивые, неизведанно прекрасные

дали. И, полный подъема и восторга, я стремительно

бросился вперед по новому пути.

Это было очень кстати, ибо мое душевное состояние

с переходом в седьмой класс вступило в полосу кризиса.

Причин тому было несколько.

Лето 1899 года я проводил в Омске на «Санитарной

станции» для выздоравливающих военных, куда мой отец

был отправлен в качестве заведующего. «Станция» была

расположена в нескольких верстах от города в небольшом

лесу. Больные помещались в палатках, а врач имел в сво

ем распоряжении деревянный дом барачного типа, стояв

ший в середине большого сада. Вся наша семья пересели

лась на «Станцию» вместе с отцом. Чемодановы приехали

к нам в гости из Москвы. Мы жили лето вместе, и наши

отношения с Пичужкой стали еще более тесными, чем

раньше. Нам было уже по пятнадцать с половиной лет.

За год Пичужка сильно повзрослела и начала превращать

ся в женщину. В ней развились болезненное самолюбие

и чрезвычайная мнительность. Она стала ревнивой. Как-то

раз в то лето я знакомил ее с картой звездного неба и

потом попросил ее выбрать ту звезду, которая понравилась

ей больше всего. Пичужка оглядела небосвод и указала

пальцем на Капеллу в созвездии Возничего. Я засмеялся

и сказал:

— По Сеньке и шапка. Знаешь ли, какую звезду ты

выбрала? Капелла — звезда ревности.

На Пичужку это произвело сильное впечатление. На

протяжении лета мы вместе много думали, читали, пере-

168

Автор в 16 лет.

живали, а также — чего не было раньше — много ссори

лись. Впрочем, за это последнее я должен принять значи

тельную долю вины на себя. Девизом моим в то лето

было: «Хочу и буду!», и этот принцип я проводил в жизнь

круто, прямолинейно, не всегда считаясь с чужими чув

ствами, д а ж е с чувствами столь близкого мне человека,

как Пичужка. Однако, когда лето кончилось и Пичужка

уехала в Москву, я остро почувствовал всю глубину своей

потери. В своем дневнике я патетически записывал: «Ма

ленький желтый вагон второго класса унес все, что у

меня есть дорогого на свете». А вместе с тем я чувство

вал, что лишился редкого друга, — может быть, даже

больше, чем друга, — с которым привык делиться всеми

своими мыслями, переживаниями, намерениями. С этого

времени и вплоть до окончания гимназии моя переписка с

Пичужкой стала особенно частой, обширной, многогран

ной. Но она все-таки не могла полностью заменить личное

общение. И это невольно рождало в моей душе чувство

неудовлетворенности и грусти.

Другим обстоятельством, действовавшим разъедающим

образом на мою психологию, был сильно обострившийся

как раз в это время разлад между мной и моими родите

лями, в особенности между мной и матерью. В сущности,

ничего серьезного не было. Просто в нашем доме разы

грывалась еще одна вариация на старую, как мир, тему об

«отцах и детях». Но мне тогда она казалась событием

исключительного значения, и я глубоко переживал ее. Мои

родители, как и все родители вообще, считали, что имен

но они держат в руках «истину», и, естественно, старались

вложить свою «истину» в мою голову, причем мать благо

даря своему горячему, вспыльчивому темпераменту не

всегда делала это с учетом моего самолюбия. А ведь

мальчишки в пятнадцать-шестнадцать лет дьявольски са

молюбивы! К тому же я от природы отличался упрямством

и самостоятельностью.

— Ну, на что это похоже? — часто бывало говорит

мать. — Ты — эгоист, ты сух и бессердечен, ты ни с кем

не уживаешься, ты всем норовишь сказать что-нибудь гру

бое и неприятное... Разве так поступают хорошие сыновья?

— А зачем мне быть «хорошим сыном»? — саркастиче

ски отвечаю я. — И

мые «хорошие сыновья» действительно являются хоро

шими?

170

где доказательства, что так называе

— Ты молод и ничего не понимаешь! — начинает горя

читься мать. — Ведь я стараюсь для твоей же пользы. Вы

растешь — сам благодарить будешь.

— Что ты все о моей пользе печешься? — возражаю

я. — Я сам о себе позабочусь. Есть голова на плечах. Про

сто ты хочешь подогнать меня под известные рамки, ко

торые тебе привычны. Но я этого не желаю. Я не позволю

родительскому деспотизму насильно связывать мою волю.

Мать приходит в раж, краснеет, начинает кричать, что

я «дерзкий мальчишка», что она готова «отказаться от

меня», что в сорок лет я пожалею о своем теперешнем

поведении, и затем, хлопнув дверью, уходит в свою ком

нату. А вечером я берусь за свой дневник и вывожу в нем

строки вроде следующих:

«Моя личность — корабль, рассудок — мой руль, кото

рого корабль слушается. Поверните руль — корабль повер

нется. Но сначала сумейте повернуть руль».

Так как мать мало заботилась о том, чтобы повернуть

руль, стычки продолжались, разлад углублялся, — и так

продолжалось до самого окончания гимназии. Только ле

том 1901 года, перед моим отъездом в университет, когда

мать осознала и примирилась с тем, что я уже перестал

быть ребенком и превратился в взрослого человека, в