Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
Он очень влиятельный человек. Я один раз видел его, когда обсуждал что-то в кабинете фрау Ларсен. Скупые движения. Очень деловой.
— Сидите! — сказал он мне по-немецки, когда я, согласно уставу, вскочил со своего места. По всей видимости, он был начальником фрау Ларсен. И вот уже несколько недель он находится в Иванове, чтобы по-новому организовать политическое воспитание военнопленных.
Это означает, что с 1 января 1947 года в лагерях для военнопленных на переднем плане стоит политическая сторона дела. Лейтенант Михайлов взял на себя ответственность вместе с отобранными
А мы и есть отобранные им люди!
Но лейтенанта Михайлова нет и в управлении, административном здании МВД, так теперь называется НКВД.
Конрад, наш несгибаемый староста актива, и Грегор, наш переводчик, вошли в подъезд этого заслуживающего внимания здания, чтобы навести справки у дежурного.
Мы ожидаем их у стен красивого собора с пятью куполами, похожими на луковицы.
Время от времени мимо нас с грохотом проезжает трамвай. Улица, на которой мы стоим, очень широкая.
На нас поглядывают редкие прохожие, закутанные в меха и теплые платки. Падающий снег заставляет всех торопиться домой. Уже довольно поздно. Может быть, эти спешащие прохожие идут из театра. Как странно после стольких лет, проведенных в глуши, снова увидеть крупный город.
В лагере для военнопленных, работающих на заводе по выпуску машин для заготовки торфа, мы находим приют на одну ночь.
Словно гимнасты в цирке, военнопленные ловко взбираются на трехэтажные железные кровати.
Зато в помещении тепло. Правда, стоит сильный запах машинного масла и пота. После подъема почти каждые полчаса раздается пронзительный свисток старосты лагеря. А ведь сегодня воскресенье.
Строиться! Строиться! Строиться!
Но нас это не касается. Однако мы говорим:
— Поэтому у людей, которые отработали ночную смену и теперь, днем, должны были бы отдыхать, такой измученный вид!
Когда мы приходим в тринадцатый лагерь, где решено временно разместить нашу группу, то все снова оказывается не так, как мы могли ожидать.
Это временно оборудованное боковое крыло в недостроенном здании, будущем педагогическом институте.
На некоторых нарах нет даже соломенных тюфяков.
В столовой суп имеет неприятный запах, какая-то водянистая бурда, в которой плавает гнилая, неочищенная картошка.
У пленных впалые глаза и замерзшие носы.
Точно так, как у нас было в 1944 году!
Больные военнопленные, которые ожидают здесь отправки на родину, предупреждают нас:
— Они скоро отберут у вас ваши красивые меховые жилетки!
Те военнопленные, которые знают нас по 165-му лагерю, рассказывают о своих проблемах. Они особенно доверяют Конраду.
— Нам придется начинать здесь с самого начала! — говорит Конрад, собрав нас в углу верхней спальни, где на второй день нашего пребывания в лагере кривоногий русский комендант предоставил нам спальные места.
Здесь нас и находит лейтенант Михайлов.
Он долго совещается с Конрадом в кабинете офицера-политработника.
Туда же вызывают и сталинградца. В антифашистской школе он был когда-то образцовым ассистентом.
В Германии сталинградец был представителем какой-то машиностроительной фирмы. В вермахте служил начальником
финансовой части.В плену он превратился в понятливого ученика московской доктрины. Проявив недюжинные педагогические способности, он обучал тысячи курсантов в школе. Все больше и больше восторгаясь новой доктриной, политикой и философией — тем миром, о котором он как представитель машиностроительной фирмы не имел ни малейшего понятия, — совершенно свободный от предрассудков, он превратился в школе в самую лучшую рабочую лошадку. Пока его не обвинили в сектантстве. После этого, по большевистскому обычаю, он выступил с самокритикой. Последовало изгнание в лагерную зону. Однако он сохранил веру в свои силы и большевистскую доктрину. Последнее время работал в бригаде, которая обеспечивала лагерь дровами.
Однако потом был комиссован, несмотря на офицерский паек, который был положен ему, как бывшему начальнику финансовой части.
После этого лейтенант Михайлов включил его в список Центрального актива в Иванове.
И вот теперь он политический папа римский в Центральном активе: это Эгон Крамер, воевавший в Сталинграде. Очень старательный, враг всякой фамильярности.
Сама сознательность, сама поверхностность.
Его идеал — красная профессура в Германии!
Но жена Крамера скажет мне позднее:
— Я могу представить себе, что он положит голову на свой письменный стол и заплачет, когда увидит беглецов из Восточной зоны. Он будет плакать, как большой ребенок!
Но пока до этого еще не дошло.
Потом всех нас вызывают вниз к лейтенанту Михайлову.
Он сидит в шинели за письменным столом.
Мы выстраиваемся полукругом перед ним.
— Предстоит тяжелая политическая работа. От каждого потребуется полная самоотдача. Кто хочет отказаться, должен сделать это сейчас. Никто не будет на него обижаться!
Когда же случалось такое, чтобы после подобных слов кто-нибудь действительно отказывался?
Никто не отказывается и на этот раз.
Но оказывается, что начать политическую работу не так-то и просто. Наш политический аппарат попал в такую же ситуацию, в какой, например, оказывается станок, выгруженный неожиданно для всех в грязь деревенской улицы. Вначале возникает множество помех.
Когда Конрад вместе с Грегором отправляется к коменданту лагеря, кривоногому капитану, чтобы довести до его сведения, что вонючий картофельный суп представляет опасность для здоровья, наш аппарат подвергается первой серьезной атаке.
Война разгорается.
Кривоногий приходит в ярость.
— Почему делегация? — кричит он.
Почему эти военнопленные, которых посадили в его лагерь и которых он по необъяснимой причине не может послать на работу, чтобы заработать хорошие деньги, почему эти новенькие направляют к нему какую-то делегацию?!
Ни о какой делегации речь не идет, переводит ему Грегор, наш переводчик из Баварии, когда всю нашу группу вызывают в кабинет коменданта.
— Плохая дисциплина! — рявкает кривоногий и, чтобы придать своим словам больший вес, стучит своим пролетарским кулаком по столешнице шаткого письменного стола.