Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
Мне надо было начать голодать еще раньше. Уже в июле 1945 года из Осташкова отправился в Германию первый эшелон с больными военнопленными. Но в то время они хорошо подкормили меня в активе.
Возможно, и хорошо, что так вышло. Поскольку тогда во время следования эшелона с больными в Германию многих выгрузили из вагонов — мертвыми.
В ноябре 1945 года из Осташкова должен был отправиться еще один эшелон на родину. Но как раз в то время я уехал поступать в антифашистскую школу.
Но на этот раз все должно получиться: в январе я уеду домой!
Стоят трескучие морозы.
С каждой зимой в России остается все меньше пленных. Да и каждый пленный в отдельности тоже становится сам по себе меньше.
Мы все живем одной только надеждой.
Любой каторжник, по крайней мере, знает, когда вернется домой, и только мы, пленные, не знаем этого!
Но, может быть, в этой неопределенности кроется и нечто хорошее.
Разве не может в любой день прийти приказ о том, что на вокзале в Вязниках уже стоят вагоны?
Ведь все равно им придется однажды отпустить нас. То, что до сих пор почти никто не уехал, еще ни о чем не говорит.
Возможно, это даже хорошо, что мы все еще остаемся в плену.
Дома царят голод и нищета — так пишут газеты. Но лучше голодать дома, чем работать на продовольственном складе в России! Я просто уже не выдержу еще один год вечной лжи и этого хаоса с клопами, мисками супа и постоянными интригами.
1947 год
Глава 44
За день до Нового года Прюмке, секретарь актива, сказал мне:
— Ты опять постригся наголо. Ты же должен поехать с нами! Или Конрад еще не говорил с тобой?
— Как так? — удивляюсь я. Уже несколько дней ходят слухи, что актив пакует свои вещи.
Вся лагерная буржуазия пребывает в крайнем волнении, кому же разрешат поехать вместе с активом в Иваново.
Там должна открыться новая лавочка. Активу 165-го лагеря, показавшему себя на деле перед сотней проверяющих, комендантов, офицеров-политработников, преподавателей антифашистской школы и политинструкторов, доверено выполнение почетного задания.
А потом отправка на родину?
Они занимаются своим обмундированием.
Сапожники подбивают сапоги, хорошие офицерские сапоги.
Портные подгоняют костюмы. Наградные костюмы, к которым активу выдаются квитанции, так что русские не смогут снова отобрать их.
Весь лагерь взбудоражен.
Когда кто-нибудь из актива дежурит теперь на кухне, то уже не ведет себя так принципиально, как раньше, а с аппетитом уплетает жареную картошечку, которую шеф-повар стыдливо подает ему в отдельном кабинете.
И только Конрад непреклонен, как всегда.
Конрад — староста антифашистского актива.
Довольно молодой, молодцеватый, бывший передовой наблюдатель в немецкой артиллерии, сейчас уже шестой год, как в плену. Пламенный антифашист.
Он готов отдать жизнь за то, чтобы новая Германия стала прогрессивной и демократической страной, связанной вечной дружбой с миролюбивым Советским Союзом.
У него быстрая, твердая походка, у этого Конрада.
Но на лбу у него постоянно блестят капельки пота.
Нервы.— Как же так, почему я должен поехать? — говорю я Прюмке, вместе с которым занимаюсь проверкой писем. Значит, что-то на самом деле происходит.
— Если Конрад еще не разговаривал с тобой, то тогда считай, что я ничего тебе не говорил! — идет на попятную добросовестный Прюмке.
Однако вскоре таинственный список возвращается из политотдела.
— Ты поедешь с нами в Иваново! — говорит мне Конрад. — Пока еще точно не известно, на каком посту тебя задействуют в Иванове. Возможно, выпуск центральной стенгазеты. Твои вещи в порядке?
Я шесть долгих недель голодал, недосыпал, чтобы комиссия признала меня нетрудоспособным. И вот теперь, когда меня комиссовали и я готов к отправке на родину, какое-то злорадно ухмыляющееся чудище хватает меня: «Нет, голубчик, у нас другие планы насчет тебя!»
И при этом я даже не курсант.
Курсанты, которых обманули с отправкой на родину, ропщут и ворчат, когда распространяется слух, что я, не курсант, должен поехать с элитным активом в Иваново.
— Разве это правильно, что мы, принявшие присягу курсанты, отправляемся в лес на лесоповал, а какого-то жеребца с кухни привлекают к политической работе?
— Никаких дискуссий! — ставит их на место Конрад.
— Я сам удивлен, Конрад! — говорю я ему, впервые называя его по имени. И это дается мне нелегко.
И не потому, что он влиятельный человек, к которому многие набиваются в друзья, фамильярно называя его Конрадом. Это дается мне тяжело потому, что он честный человек, который стоит на неверной стороне, а я не могу сказать ему об этом.
— Я прекрасно понимаю, почему курсанты относятся ко мне с недоверием!
— К чему это? — говорит Конрад. — Тот, кого мы берем с собой в Центральный антифашистский актив в Иваново, сто раз проверен, в том числе и политотделом. Можешь об этом не беспокоиться!
— Тогда все хорошо!
Но может быть, это все-таки какая-нибудь хитроумная ловушка. Хотя я не такая уж и важная птица, чтобы так изощряться. И что теперь?
— Сегодня мы еще раз устроим себе день миллионеров! — говорю я Герману, своему приятелю по работе на кухне. — Где у нас жареная картошка? Запеченные мозги еще остались?
Какой же идиотизм, целых шесть недель я напрасно мучил себя голодом!
— Сегодня я принес тебе что-то особенное! — говорю я Бернду, который влачит жалкое существование в госпитальной зоне. — Вот тебе пара хороших кожаных ботинок. У меня есть вторая пара. Вот сорочка, кальсоны, портянки. А вот здесь хлеб. Ну а теперь нам пора прощаться. Не вешай носа, старина!
Мне очень жаль Бернда. Теперь уж никто не принесет ему хлеба.
— Да, я уезжаю вместе с активом в Иваново, — сообщаю я знакомому офицеру из Мёрса.
У него никак не укладывается в голове, что я вот так вдруг оказался в активе. Он всегда считал меня порядочным человеком.
— Вот товарищ фрау Ларсен вполне разумная женщина, с ней можно разговаривать как с дамой, но остальные просто идиоты! — сказал он мне как-то раз.
— Да, я уезжаю с ними в Иваново. И если мы позднее увидимся в Мёрсе…