Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Но и для остальных пленных нашлось место в зрительном зале, хотя сразу за русскими разместились активисты. Мартин хотел вообще упразднить так называемые места для «уважаемых лиц». Но кто не хотел этого и во все прежние времена! И всегда все и везде оставалось по-старому!

Да все это было и не так важно. Так как само представление прошло просто замечательно! Но гвоздем программы стал, несомненно, номер Ла Яны. Ла Яна был наш повар. Его звали Шински. Вместе с хрупким мальчишкой, который мечтал стать танцором, он разучил эстрадный номер.

Это было просто бесподобно! Музыканты исполняли берущие за душу гавайские мелодии и тому подобные навевающие грусть вещи.

Тенор пел задушевную песню.

А под настоящими пальмами две женщины исполняли гавайский танец. На них не было ничего, кроме набедренных повязок из пальмовых листьев и бюстгальтеров из белых цветов.

За кулисами стоял Вилли, наш импресарио. В руках он держал изготовленный в кузне пульверизатор и распрыскивал на публику духи с ароматом фиалки, которые он выпросил у женщины-врача.

Но как же здорово танцевали Шински и этот мальчишка!

Наш комендант, кандидат на присвоение звания Героя Советского Союза, просто не мог поверить, что это были не женщины. В перерыве он специально отправился за кулисы.

— Черт знает что! — не скрывая своего изумления, хлопнул он себя по ляжкам, вернувшись из-за кулис. Он тотчас отдал приказ продолжать такое, никогда прежде не виданное представление.

Джонни выступил с акробатическим номером, который он показывал еще до войны в цирке Гагенбека. Здесь, в лагере, он несколько недель репетировал свое выступление. Ганс специально перевел его в бригаду, обслуживающую баню, где кормили получше и где у него после работы оставалось больше времени для тренировок.

Принял участие в представлении и «епископ Падерборнский». Мартин позаботился о том, чтобы «епископ Падерборнский», по крайней мере, как руководитель хора получил хоть какие-то небольшие льготы. Конечно, он подготовил номер вместе со своим квартетом. Они спели народную песню «У колодца у ворот». Эти четверо взяли взаймы у активистов на время концерта мундиры, так как их собственные совсем истрепались. У Вилли не нашлось для их экипировки ничего подходящего. Но тем не менее они должны были принять участие в концерте, несмотря на то что были одеты неодинаково.

Но пленным их выступление тоже очень понравилось.

Некоторые из них даже плакали.

Другие впервые за многие месяцы снова улыбались.

Всех охватило огромное воодушевление.

Медсестра Зина, которой переводчик Герман объяснял все, что происходило на красиво освещенной сцене, беспрестанно смеялась. У нее был грудной, нежный смех, похожий на те звуки, которые возникают, когда просто забавы ради трогаешь струны балалайки.

К сожалению, еще в ходе подготовки этого культурного мероприятия имело место и несколько неприятных инцидентов.

Во-первых, это дело с Шински.

— Наша прима-балерина уж настолько вжилась в свою роль, что играет ее слишком достоверно! — сказал однажды Ларсен.

На то, что Шински имел половую связь с таким же упитанным, как он сам, хлеборезом, активу было в принципе наплевать. Но то, что он угрожал ножом своему партнеру по танцам, который подкармливался на кухне, работая там посудомойкой, это было уже слишком. Вот такая свинья этот Шински!

Но Борисов, который регулярно получал от Шински американские мясные консервы, приказал, чтобы Шински оставался на посту шеф-повара. Борисов издал приказ, согласно которому кухня подчинялась не администрации лагеря и не антифашистскому активу, а лично ему, Борисову, начальнику второго отдела. Теперь Борисов единолично решал вопросы комплектования кухонного персонала.

А что за ладони были у этого Шински! Вечно влажные, мягкие, мерзкие лапы проститутки. После такого триумфа и поддержки Борисова Шински выходил теперь на сцену не из-за кулис, как все остальные актеры, а из зрительного зала. В набедренной повязке и бюстгальтере. При этом от возбуждения у него трепетали крылья носа, а глаза лихорадочно горели. Некоторые щипали его за руки и за ноги, пока он пробирался через ряды зрителей, а он повизгивал от удовольствия писклявым женским голосом.

Но гораздо хуже обстояло дело с Брёгером и Хюльсхофом. Они были лучшими клоунами из тех, каких я только видел. В театральном представлении, которое состоялось в лагерном клубе некоторое время назад, Брёгер так убедительно сыграл штурмфюрера СС, что Борисов заявил:

— Да Брёгер же настоящий фашист! Только убежденный фашист мог так достоверно сыграть штурмфюрера СС!

Хюльсхоф дружил с Брёгером. Вероятно, это Фридель Каубиш передал во 2-й отдел какое-то нелестное высказывание в адрес Советского Союза, которое якобы исходило от Хюльсхофа. Староста антифашистского актива Ганс крепко взял Фриделя Каубиша в оборот, пытаясь выяснить, не написал ли тот донос на Хюльсхофа во 2-й отдел.

— Только мы обрадовались, что нашли двух способных актеров для труппы нашего театра, а нам уже вставляют палки в колеса!

Конечно, Ганс не мог ничего поделать с Каубишем. Кроме того, мы действительно не были твердо уверены в том, что именно Каубиш был тем негодяем, который оклеветал Хюльсхофа. Вообще-то говоря, Каубиш знал, что ему не сносить головы, если он выдаст кого-нибудь из наших людей Борисову.

Во всяком случае, сразу же после блестящей премьеры Брёгер и Хюльсхоф были по приказу Борисова арестованы прямо в своей гримерной. Они еще были в клоунской одежде с большими красными сердцами на заднице. Они подумали, что это дурная шутка, когда к ним в гримерную вошел начальник карцера и, смущаясь, сообщил, что они должны немедленно последовать за ним.

В те дни карцер был переполнен. Всех, кого считали фашистами, сажали под арест. Говорили, что якобы в лагере планировалось восстание. Были проведены тщательные обыски в поисках ножей, напильников, заточек и прочих острых предметов. В действительности все эти аресты были проведены только потому, что перед 1 мая русские всегда сходили с ума.

Во всяком случае, во всей этой истории мы, активисты, оказались в самом выгодном положении. Сначала нам было поручено проводить обыски в бараках. Обычно, когда мы поднимали тюфяки, внизу под нарами стоял какой-нибудь русский и следил за тем, чтобы мы сбрасывали вниз любой найденный гвоздь.

— Дружище, если уж у вас есть такой хлебный нож, которым можно заколоть быка, то прячьте его так, чтобы его нельзя было заметить снизу! — говорили некоторые из нас.

Но, кроме того, мы должны были стоять на посту перед карцером. Такой порядок был введен после того, как повесились двое пленных, которых допросили после попытки к бегству.

Когда Брёгера и Хюльсхофа сразу после выступления в клоунском гриме на лице отправили в карцер, мы просто не могли в это поверить. Такое никак не укладывалось в голове. Я был рад, что не стоял на посту перед карцером в тот момент, когда они вели туда из первого барака Брёгера и Хюльсхофа. Без шнурков в ботинках. Без подтяжек. Они должны были поддерживать брюки руками.