Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Курт лег рядом с Мартином, который даже на нарах часто работал над докладом о Фаусте. Мартин считал, что и такое культурное мероприятие пойдет пленным на пользу.

Для меня лично самым значительным событием мая 1945 года оказалось знакомство с приятелем Шауте, у которого совершенно случайно оказалось две пары очков.

Меня охватило страшное волнение, когда очки подошли мне.

— Что ты хочешь за них получить?

— Да мне без разницы! — сказал приятель Шауте. Он совсем недавно прибыл в наш лагерь и, видимо, подумал, что для него будет совсем неплохо, если он подарит активисту такой ценный подарок, как очки.

— Нет-нет! Об этом не может быть и речи! — возразил я.

Тем не менее вышло так, что очки достались мне даром, так как Фридель Каубиш захотел получить мои, более слабые очки. Он дал мне за них горсть табака тонкой резки и горбушку хлеба. Каубиш мог вполне обойтись без всего этого, а приятель Шауте очень обрадовался!

И вот я стою в ясный солнечный день рядом с пожарным сараем и впервые за последние пятнадцать месяцев могу все четко видеть. Как на панораме между двумя сторожевыми вышками нашего лагеря раскинулся город Осташков со своими колокольнями и куполами. Это потрясающе. Видна сохранившаяся во время бомбежек высокая колокольня церкви на центральной площади с крышей в стиле барокко и часами.

Левее среди пышной зелени виднеются пять куполов в форме луковиц.

А за ними монастырь, словно средневековая крепость (русские монастыри и были крепостями — в условиях постоянных вражеских вторжений. — Ред.) из кровавокрасного обожженного кирпича. Осташков, старинное место паломничества, залит ярким солнечным светом. Весенний ветер колышет кроны деревьев. Настоящая симфония патины и белого цвета.

— Там дальше впереди светлое здание, что это такое? — спрашиваю я.

— Это тюрьма.

— Ах вот как! — удивляюсь я. Такое импозантное здание. — А еще дальше, перед польским лагерем, дом казарменного типа, видимо, там живут Ларсены?

Шауте радуется, наблюдая за мной. Ему тоже приятно, что я теперь все вижу в своих новых очках. Он помог мне получить их и теперь все подробно объясняет.

— А большая машина на торфоразработках? — интересуюсь я.

— Ее сейчас переналаживают. Скоро начинается новый сезон.

Мне также очень понравилось, когда нам, нескольким активистам, разрешили пойти без конвоя в главный лагерь.

Курт тоже идет с нами. Мы поочередно осторожно оглядываемся, чтобы проверить, не идет ли кто-нибудь за нами.

— Жаль, что Мартину не разрешили пойти вместе с нами! — восклицаю я. Мартину запрещено ходить без конвоя по прекрасной советской земле. Ведь в его личном деле сохранилась справка «буржуазный элемент» или что-то в этом роде.

Курт и я предлагаем остальным:

— Давайте сделаем короткий привал!

Мы находимся позади торфоразработок у зарослей ольхи. Кругом так много красивых быстровянущих цветов, что их можно было бы косить косой.

Мы ложимся животами на землю.

Чудесно пригревает солнце.

Позже мы видим в траве крупного ужа.

Вообще-то нам надо было пойти в главный лагерь только потому, что там находился центральный вещевой склад. Ларсен тоже присутствовал при этом. Так что задыхающемуся от ярости русскому заведующему складом пришлось все-таки выдать нам кое-что из одежды.

Я получил новенькую шинель немецкого полицейского. У нее на подкладке сохранился даже ярлык венской пошивочной мастерской. Но я предпочел уступить эту шинель Курту. Она показалась мне слишком броской. Такая маркая модная зеленая ткань и серебристые пуговицы!

Позднее Курт даже обиделся на меня за то, что я всучил ему эту броскую дорогую вещь.

Для любого пленного было очень важно получить приличную одежду. Тем временем я сумел разжиться парой сапог от майора. Я нарисовал его портрет по фотографии из паспорта. За это заведующий складом должен был выдать мне пару русских сапог с кирзовыми голенищами, намазанными черной ваксой.

Но это я рассказываю о незначительных вещах, а при этом в мае 1945 года произошло немало и других важных событий.

Когда однажды ночью я просыпаюсь и радуюсь, что мне, как активисту, не надо больше топать в дальнюю уборную, а можно справить нужду совсем рядом в амбулатории, в полусне я слышу, как в наш барак входит какой-то русский. Он все еще здесь, когда я возвращаюсь из туалета и снова карабкаюсь на нары.

— Война капут, товарищ! — говорит русский старшина, который дежурит в эту историческую ночь в лагере для военнопленных номер 41. Он вне себя от радости и хочет поделиться ею с нами, военнопленными.

— Ребята, война закончилась! — восклицает Ганс, который наконец-то проснулся. Русский старшина обнимает его.

Некоторые активисты сразу бросаются к другим баракам:

— Война закончилась! Безоговорочная капитуляция!

Но я тотчас снова засыпаю. Как крестьянин, который в полусне услышал, что после долгой засухи наконец пошел дождь. Неужели идет дождь? Надеюсь, посевы взойдут скорее.

Утром я какое-то время припоминаю: «Прошлой ночью что-то произошло? Ах да!»

В этот день мы в активе встаем рано. Видимо, у нас будет сегодня полно хлопот. Ганс должен был рано утром бежать к Борисову.

— Сначала мы должны изготовить флаг! — передает Ганс указание Борисова.

Борисов стоит рядом и смотрит, как я окунаю наматрасник в красную жижу.

— Сколько же краски надо, чтобы покрасить его! — в отчаянии восклицает Ганс, который боится, что нам не хватит выделенной краски.

— И все-таки он не совсем красный! — говорю я. — И такой тяжелый, как свинец, из-за этого свинцового сурика!

— Давай, давай, продолжай! — торопит меня Ганс.

Лагерь выходит на построение.

— Теперь уж мы наверняка к Рождеству будем дома! — говорят пленные.

И когда в безоблачном весеннем голубом небе появляется солнце, мы поднимаем красное знамя.

Борисов внимательно всматривается в наши лица, когда двое активистов прикрепляют флаг к длинному шесту.

«Вот каким должно теперь быть наше знамя!» — думают многие из пленных.

Ганс очень старается, выступая с приветственной речью. Борисов стоит у него за спиной и заставляет переводчика переводить все слово в слово. Однако теперь у нас переводчиком какой-то поляк, который толком не знает ни русского языка, ни немецкого. Борисов явно недоволен речью Ганса. А в заключение Ганс произносит здравицу. Полагаю, в честь победоносной Красной армии. Мы запеваем: «…священная последняя битва». Правда, наш хор звучит довольно слабо.