Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Я встречал многих людей, которые не жалуются на то, что сидят за колючей проволокой. Мы вели войну. Мы ее проиграли. Мы поплатились за это жизнью. Герберт один из таких.

Он рассказывает мне о своем товарище. «Сейчас ты должен оказать мне еще одну услугу, — сказал он Герберту. — Помоги мне поднять рюкзак на спину!» И когда рюкзак, полный камней, оказался у него на спине, он стал на край набережной, где было самое глубокое место, и выстрелил себе в рот.

— Я так хорошо понимал его! — говорит Герберт. — Я сам долго думал, не застрелиться ли мне, прежде чем попал в плен. Но я не сделал этого. То, что я не пустил себе пулю в лоб, произошло совсем не из-за трусости. Собственно говоря, я уже был мертв. Просто мне захотелось увидеть, что же произойдет дальше!

— Я тебя понимаю, — говорю я Герберту. — Я хорошо понимаю и твоего товарища. Но тебя я понимаю лучше. По сути дела, мы все уже давно мертвы. Просто мы хотим увидеть, что же будет дальше.

С Гербертом, Малышом и некоторыми другими пленными я часто стою во дворе до глубокой ночи. Свои дискуссии как активист я закончил еще днем. В конце концов, могу же я иметь свободное время после работы.

Потом мы слушаем, как кто-нибудь играет на губной гармошке. Под грушей стихийно складывается группа певцов, которые поют шуточную народную песню «Там внизу на мельнице».

Они поют ее довольно красиво. Без какого-либо дурачества.

Тут я замечаю, как этот Герберт с горькими складками у рта начинает улыбаться. И все остальные, которые, в сущности, тоже уже давно мертвы, постепенно начинают оживать.

— В прошлом году было такое же прекрасное лето? — обращаюсь я к своим приятелям.

Небо становится бутылочно-зеленого цвета. Силуэт церкви на центральной площади напоминает театральную декорацию. Вороны на колокольне уже давно угомонились.

В доме, расположенном сразу за колючей проволокой, какой-то красноармеец играет на гармошке. От стены дома до нас, пленных, не более пяти метров.

Когда красноармеец с гармошкой подходит к распахнутому окну, а вместе с ним и целая толпа медсестер, которые снимают комнату в этом доме, то он неожиданно обрывает свою игру и кричит нам:

— Послушайте, вы, там, внизу! Разве все в мире не устроено шиворот-навыворот? Здесь, вверху, так много красивых девушек. А у вас там, внизу, столько мужчин. Поднимайтесь лучше к нам!

И красивые девушки машут нам из своего окна, за которым светится цветной фонарик.

И тогда мы исполняем для них песню, так как не можем подняться к ним наверх. Мы поем старинную песню: «Она была самым красивым ребенком из тех, кого ты мог бы найти в Польше. Но нет, но нет, шептала она, я не целуюсь».

Это явное нарушение дисциплины. Поэтому я тихонько удаляюсь, когда во второй раз появляется высокий старшина со стальными зубами и отдает команду: вечерняя зоря!

По узкой лесенке я поднимаюсь вверх в комендатуру, разместившуюся в будке.

Дежурный знает меня в лицо.

— Ты активист? — спрашивает он, не поднимаясь с лавки, когда я уже спускаюсь по лесенке вниз на улицу. Я живу недалеко от лагеря.

Вместе с Гансом и Карлом я живу в городе в нашей собственной комнате. С адресом, улицей и номером дома. Евстафьевская улица, дом сорок. Вот туда я сейчас и направляюсь. От лагеря до моей квартиры всего лишь пять минут хода. Но этого вполне достаточно, чтобы успеть забыть о колючей проволоке.

В окнах многих домов все еще горит свет. Часто он горит здесь всю ночь напролет. С одной стороны, из-за клопов, а с другой стороны, потому, что в домах нет счетчиков. Лишь на некоторых окнах висят занавески. Вместо них в каждом окне виднеется настоящий забор из самых разных красивых цветов. Высокие фикусы возвышаются над экзотическими цветами или над скромными геранями.

Там у людей их квартиры. Там они живут, в счастье или в печали. Как же хорошо, что есть такие квартиры! Когда я поднимаюсь по лестнице в нашу большую комнату в доме на Евстафьевской улице, то вижу, что Ганс еще не спит. Мы обмениваемся впечатлениями. Ведь, в конце концов, он староста актива, и я должен отчитаться перед ним.

— С кем ты сегодня разговаривал? — спрашивает Ганс и аккуратно вешает свои галифе на спинку стула.

— Ну, с теми, с кем обычно, — говорю я и задуваю фитиль керосиновой лампы. — Точнее говоря, я познакомился с хорошим учителем, он может организовать хор. Ты сам можешь поговорить с ним об этом. Я не хотел бы опережать события.

— Что значит «с теми, с кем обычно»? — наседает на меня Ганс. — Почему ты не разговариваешь с таким людьми, как Кубин?

— О чем мне разговаривать с Кубиным? Пленные быстренько разберутся, какая свинья этот Кубин.

Я знаю, что беспокоит Ганса.

— Я не считаю, что это хорошо, если другие пленные заметят, что мы, активисты, общаемся с Кубиным.

— Дело в том, что Кубин пожаловался на тебя, — поясняет Ганс.

— Да? Даже так? — говорю я, растягивая слова, и натягиваю одеяло до подбородка. Какое же отличное одеяло! Теперь мне только остается найти тюфяк получше, и я буду спать как дома! — Что же он такого особенного сказал? — возвращаюсь я к Кубину. Меня постепенно уже начинает раздражать, как Ганс из-за всякого пустяка устраивает скандал.

— Кубин рассказал, какой ты на самом деле активист. Он собирается тщательно следить за тобой. По его словам, ты предпочитаешь разговаривать с теми, кого он считает фашистами.

— Ну и что?! — Я стараюсь представить дело с другой, более веселой стороны. — Разве я, как активист, не обязан разговаривать прежде всего с теми, кто пока еще не является стопроцентными антифашистами? Сам Кубин уже давно на сто пятьдесят процентов антифашист!

Ганс терпеть не может, когда я так шучу. Ведь он староста актива.

— Прекрати пороть чушь! Ты прекрасно знаешь, кто такой этот Кубин. Он уже однажды впутал нас в неприятную историю в лесном лагере. Правда, я не знаю, насколько это верно, но ходят слухи, что к нам в лагерь должен приехать Борисов. Кубин утверждает это. Он собирается подать Борисову докладную записку. По его мнению, восемьдесят процентов военнопленных городского лагеря являются убежденными фашистами!

— Сердечно поздравляю! — вздыхаю я. Но поскольку я знаю, что у Ганса больное сердце, то добавляю примирительным тоном: — Ну хорошо, я буду иметь это в виду и сделаю соответствующие выводы!

Помирившись, мы засыпаем. Каждый в настоящей кровати. Каждый со своими мыслями.

Утром мы с Гансом идем купаться.

— Сегодня Карл пойдет в лагерь и проследит за выходом на работу рабочих бригад. Не обязательно каждый раз всем нам присутствовать при этом! — говорит Ганс.

Пока Карл вернется из лагеря и принесет кастрюлю с завтраком, у нас есть около часа времени.

— Нам надо раздобыть себе плавки! — говорю я, когда мы раздеваемся позади одного из домов. Хотя пляж и каменистый, но это все плоская галька.