Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

— Приказ подполковника! — объясняет нам лейтенант Лысенко.

— Теперь дней восемь я не хотел бы появляться в лагере! — говорит Ганс.

Ведь мы уже знаем, как будут развиваться события дальше. Пленные сдают военную форму, которую они годами берегли и сохраняли, и вместо нее получают какие-нибудь вонючие, рваные русские обноски, оскорбляющие человеческое достоинство. Они сдают шикарные сапоги с двухшовными голенищами. Они мечтали, что смогут дойти в них до края земли. И вместо них получают башмаки с деревянной подошвой, в которых можно поломать ноги. Или кожаные ботинки, которые уже раз десять побывали в починке и совсем не спасают во время дождя.

Через несколько дней Мария, которой подчиняется кухня, щеголяет в новой юбке, которая, возможно, была перешита из немецкой шинели. А шикарные сапоги появятся позднее в Осташкове на черном рынке!

Когда я узнаю, что администрация лагеря собирается вывезти сапоги со склада, я выбираю себе самую лучшую пару. Пару высоких сапог, которые носят артиллеристы.

— Да у него же мои сапоги! — слышу я шепот, когда впервые появляюсь в новых сапогах в лагере.

Я предвидел это!

— Так это были твои сапоги? — Я оборачиваюсь к тому, у кого были веские основания чувствовать себя обманутым. — Ты же знаешь, что был вынужден снять их не потому, что мне захотелось их надеть. Но тем не менее это действительно твои сапоги. Поэтому я дам тебе за них буханку хлеба!

— Я совсем не это имел в виду! — говорит тот, кому принадлежат сапоги. — Но ты сам должен меня понять. Я заказал эти сапоги только год тому назад. Мой отец специально прислал мне кожу для них!

Отец этого пленного живет на своем хуторе в Мюнстер-ланде на северо-западе Вестфалии.

Тут не о чем говорить. Это его сапоги. Теперь их ношу я.

Я даю ему хлеб. Ему становится стыдно.

Мне тоже стыдно.

Но каждый поступает так, как его вынуждают обстоятельства.

И я еще сделал все, что было в моих силах.

Я не должен был надевать сапоги своего товарища?

Так может говорить только тот, кто сам никогда не был босым! Я не был босым?

И те сапоги, которые я носил до этого, тоже достались мне не совсем законно. Когда военнопленный ходит в лохмотьях, это не намного лучше, чем ходить босиком. Все, что у него есть, он должен добывать обманным путем.

Неужели я Не должен был брать себе самые лучшие сапоги, когда мне понадобилась пара новых сапог?

Кто знает, сколько мне осталось жить! Не отдам ли я вскоре Богу душу! Вы когда-нибудь видели, какое большое значение придают своей внешности и одежде безнадежно больные пациенты в туберкулезном санатории!

Но, впрочем, многое действительно не имеет никакого значения. И не имеет смысла вдаваться в долгие рассуждения по этому поводу.

Разве я, например, размышлял, когда офицер-политработник потребовал, чтобы на только что побеленных стенах бараков были написаны прогрессивные лозунги.

О нет, я тотчас начал усердно листать речи Сталина. У него есть прелюбопытнейшие высказывания!

«Человек — это самый ценный капитал!» Эту цитату Сталина я поручаю аккуратно написать красивым готическим шрифтом Вилли Кайзеру.

Или такое высказывание Сталина: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий и государство германское остаются!»

Даже русские начальники, приходящие в лагерь по утрам, чтобы забрать пленных на работу, просят перевести им эти высказывания. Они выслушивают перевод, но им даже в голову не приходит, что это высказывание Сталина о человеке как самом ценном капитале может относиться и к военнопленным. Они и к своим русским рабочим никогда не относятся по-человечески!

Во всем этом нет никакого смысла.

— Ваша главная задача заключается в таком воспитании военнопленных, чтобы они надлежащим образом выполняли исправительные работы! — наставляет меня и Ганса офицер-политработник во время трехчасовой беседы в его кабинете.

Мы высказываем ему свои пожелания:

— Белье должно стираться в горячей воде, иначе мы никогда не избавимся от вшей в лагере.

Политработник соглашается с этим.

— На строительстве нового корпуса больницы систематически не выполняется план. Если военнопленные не получат нужные инструменты, то они никогда не смогут выполнить норму!

Политработник уже знает об этом.

— Мы просим разрешить использовать просторное помещение канцелярии для вечерних репетиций хора!

Политработник подумает об этом.

— Военнопленный Вилли Кайзер спас русского, тонувшего в озере. Нельзя ли выразить ему благодарность за этот поступок?

Политработник уже сообщил об этом начальству.

Так продолжается в течение трех часов каждое утро. Но на следующий день выясняется, что ни одна наша просьба не выполнена.

— Нет, я не буду переводить это еще раз! — упрямо заявляет переводчик. — Вы же сами видите, что политработник ничего не может сделать.

— Пожалуйста, переведи! — просит Ганс.

И переводчик сдается.

Но в ответ нам заявляют, что рабочая дисциплина должна стать лучше! Я остаюсь на своем посту только потому, что не хочу, чтобы люди типа Кубина вмешивались в составление официального отчета о настроении военнопленных и об успехах в деле их перевоспитания в духе антифашизма.

Хотя мне не стоит говорить об этом, но я считаю, что мы — Ганс, Карл и я — поступили правильно, образовав здесь антифашистский актив.

Кроме того, мне живется здесь лучше, чем оставшимся в лесном лагере. И я все еще надеюсь, что, возможно, скоро начнут отправлять первые эшелоны с военнопленными домой, в Германию.

— У вас, активистов, наилучшие шансы! — говорит мне один из пленных.

У меня есть обязанности.

У меня есть определенные преимущества.

Разве можно желать чего-то большего в жизни?

Да, можно потребовать, чтобы тебе разрешили открыто заявить о своей приверженности хорошему, справедливому делу! Можно потребовать, чтобы исполнение своих обязанностей и собственная выгода были, в конце концов, непременно взаимосвязаны.

Но здесь все разваливается.

Все, чему человек позволяет распадаться!

Глава 27

Почти ничего не происходит. Один за другим однообразно проходят дни.

Я разучился различать события. Я уже не знаю, что должен запомнить, а о чем лучше поскорее забыть. Каждое утро я тщательно чищу свои высокие сапоги, которые, собственно говоря, мне не принадлежат.

Теперь я умываюсь так, как умываются русские. И я уже привык к этому: я набираю полный рот воды и умываю ею лицо и руки.

Когда я выглядываю в окно, то вижу, как по улице бредет дюжина пленных из госпиталя.