Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

— У тебя есть какая-нибудь подстилка? — спрашивает Ганс.

— Как насчет наматрасника?

— Тогда нам надо будет подольше побыть здесь, чтобы раздобыть все необходимое!

Ганс уже по колено вошел в воду. По правде говоря, он тоже сильно исхудал. Когда видишь его тощий зад, то уже не удивляешься тому, что у него совсем ничего нет на ребрах.

Мы делаем несколько гребков и отплываем от берега. Наши руки быстро устают.

— Давай лучше позагораем! — предлагаю я.

Метрах в пятидесяти от нас в воду входят три девушки.

Они вышли из-за забора позади своего дома и уже оказались в воде.

— Довольно бойкие!

Старшая из них скрестила руки на груди, прежде чем проплыть мимо нас, словно безмятежная лебедушка.

— Лучше бы она купила себе купальник!

Обнаженные груди плавающих вдали юных девушек похожи на нежные кувшинки, но то, что колышется у этой толстушки…

— Даже на Боденском озере не намного красивее, чем здесь! — восклицаю я. Облака над лесистым берегом могли бы быть Альпами.

Мы швыряем плоскую гальку в воду, и та прыгает по волнам.

Моя последняя прыгнула пять раз.

Разве здесь не чудесно! В любом случае мы предложим лейтенанту Лысенко разрешить всему лагерю искупаться здесь вечером после работы.

— Все-таки я раздобуду себе плавки! — заявляет Ганс, собираясь еще раз искупаться. После ранения и операции у него осталось только одно яичко.

— Дружище, повернись! — поддразниваю я его. Неожиданно совсем близко от нас проплывает лодка с базарным людом. — Да ты же позоришь всю нацию!

Глава 26

— Очень важно, чтобы у нее сразу сложилось благоприятное впечатление о нас! — говорю я Гансу, когда мы собираемся нанести визит новой политинструкторше, чтобы представиться. — У нее не должно возникнуть впечатление, что она может обращаться с нами как с обычными пленными.

Лагерная канцелярия размещается в одном из ближайших домов. Это красивое двухэтажное здание. Возможно, когда-то оно служило летней резиденцией какому-нибудь русскому князю, как наш дом на Евстафьевской улице. Как же приятно пройтись по широким каменным плиткам вестибюля!

Мы входим без стука в просторное помещение. Сидящий за письменным столом древний ветеран передвигает туда-сюда черные и красные костяшки на деревянных счетах. Но в конце у него опять не сходятся проценты выделения хлеба рабочим бригадам.

Молоденькая секретарша накалывает какую-то бумагу на гвоздь, вбитый в стену, — видимо, так она оформляет подшивку документов.

Здесь же сидит и заведующий вещевым складом, к которому уже несколько недель я пристаю с просьбой выдать мне пару сапог. У него на все мои просьбы одна отговорка: «Будут завтра!»

Мы с Гансом сразу проходим в комнату политработников, где новая политинструкторша назначила нам встречу на десять часов утра.

Когда наша начальница предлагает нам сесть, мы выкладываем на стол толстую папку с документами и свежую стенгазету, которую принесли на проверку. Наша начальница растерянно смотрит на большой лист стенгазеты, которую должна завизировать.

— Я совсем недавно занимаюсь этой работой! — признается она нам.

«Тем лучше! Главное, чтобы она быстро одобрила все, что мы от нее хотим!» — думаю я.

Когда мы спрашиваем, как ее зовут, она очень аккуратно пишет на листке бумаги «Марина». Она приходит в восторг оттого, что мы спросили ее об этом. Оказывается, она приехала из Москвы. По ее словам, она не очень хотела ехать в Осташков, в глухую провинцию.

Мы ведем себя по отношению к ней очень предупредительно и подчеркнуто вежливо. И это совсем не притворство с нашей стороны, так как, когда она склоняется над столом, чтобы написать свое имя, ее распущенные волосы по-королевски рассыпаются по плечам, на которых красуются красные погоны войск НКВД. Она младший лейтенант государственной безопасности.

— Спасибо! — говорим мы по-русски и с легким поклоном принимаем листок с ее именем и изящной подписью. — Ее зовут Марина! — говорим мы с Гансом, выходя на улицу с завизированной стенгазетой.

Но на следующий день Марины уже нет в ее кабинете.

— Переведена на новое место! — поясняет лейтенант Лысенко.

Это совершенно типичный случай для нашего плена. Часами готовишься к тому, чтобы найти подходящие слова в разговоре с нужным человеком. Волнуешься, стараясь запомнить его имя и звание. И вдруг выясняется, что все было напрасно. Не успело пройти и полдня, а человека уже нет на месте!

Такое происходит не только в общении с русскими. Но также и с нашими товарищами по несчастью, которые постоянно приходят и уходят.

Ведь в обычной жизни годами общаешься только с немногими близкими людьми. Проходит какое-то время, прежде чем познакомишься с новым человеком. И для этого требуется приложить еще немалые усилия.

А здесь, в лагере, ты пролетаешь мимо всего, как в поезде. На своем пути встречаешь тысячи людей, которым приходится заглядывать в души. Однако не успеешь оглянуться, а их уж и след простыл. Поэтому надо жить одним днем! Часто ошибаешься в оценке людей. Многим слишком доверяешься. С другими поступаешь несправедливо.

Но со всеми, кого случайно встречаешь на своем пути, нужно обращаться как в романах. Это остается навсегда.

Взять, например, этого Герберта, с которым я порядком намучился. У него склонность к тому, чтобы стать великим героем, главным действующим лицом, с которым хотелось бы поддерживать мужскую дружбу в течение всей жизни.

Но я уже знаю наперед, что ждет его впереди. Однажды медицинская комиссия признает его дистрофиком, потом он попадет в госпиталь. Возможно, после госпиталя его переведут в другой лагерь. В любом случае я не смогу удержать его здесь. Я не решаюсь даже предложить ему стать активистом, чтобы ему жилось полегче. Он просто когда-нибудь тихо погибнет.

Или вот Адмирал. Настоящий великан. Матросом он объездил весь мир. С одним глазом, он в профиль похож на орла. Он носит бородку клинышком, из-за этого я называю его Адмиралом. Но вот о России он не имеет ни малейшего понятия. Я даже удивляюсь, как при своем упрямстве он смог стать хлеборезом.

Например, я часами пытаюсь втолковать ему, как было бы плохо, если бы мы выиграли войну. При этом я еще постоянно повторяю:

— Мы в активе! Мы в активе!

Но потом, однажды намыливая мне спину в бане, он вдруг заявляет: