Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Я злорадно усмехнулся Генриху в лицо, однако поспешил успокоить дежурного, сказав, что там у нас книги, которые его совершенно не касались.

— Дружище Генрих! — в один голос воскликнули Курт и я. — Вот это здорово! Ты, оказывается, воруешь и лжешь!

Для исполнения обряда святого причастия Ларсен купил на свои рубли красного вина в ближайшем продуктовом магазине.

Святое причастие и Генрих, который подносит его изголодавшимся по духовной пище военнопленным, — все это относится к католической вере. Ларсен урожденный еврей, бывший депутат рейхстага от Коммунистической партии Германии.

Рубли, которые получает Ларсен и в данном случае тратит на покупку вина, поступают от НКВД.

Меня, доставшего воск для алтарных свечей, по московским меркам можно причислить к фашистам.

Мы все словно находимся в огромной реторте, где полностью растворяемся. Но мы ничего не боимся.

Лишь бы сохранить человеческое достоинство, когда начнется жизнь, настоящая жизнь, в которой все будет по-новому.

Лучшие времена обязательно настанут, но будем ли мы к тому времени еще живы, это вопрос!

После того как первая волна холода с 15-градусными морозами отошла от Осташкова за озеро, колхозы снова взмолились о помощи. Они опять просили прислать им рабочую силу.

Октябрь уже заканчивался, когда пленные погрузились на пароход, чтобы на этот раз помочь убрать овес высотой в одну пядь и картошку размером со сливу в колхозах на северном берегу озера.

— По меньшей мере, мы сможем досыта наесться картошки! — радовались мы. Поэтому мы воспринимали это как поездку в отпуск. — Вот только погода может, конечно, испортиться.

Однако погода все время была теплой.

Я точно знаю, что у меня останется в памяти после этой поездки: во-первых, это тряска и громкие шлепки по воде во время плавания на этом колесном пароходе, который каждые пятнадцать минут причаливал к шатким деревянным мосткам.

На одном из причалов между камышом и поленницей дров к нам на пароход поднимается морской офицер со своей женой.

Собственно говоря, этот морской офицер не играет большой роли в моем рассказе.

Он не произнес ни слова.

Я его никогда раньше не видел.

Я его никогда больше не увижу.

Но вот он оказывается здесь на пароходе: мужчина со странно бледным лицом, черными как смоль волосами и черными глазами.

Морская форма одинакова во всем мире. Но этого нельзя сказать о его форме.

У этого морского офицера такой странный взгляд, словно он видит нечто доступное только его взору. Мир без перспективы.

Странный серьезный взгляд.

Может быть, это единственная возможность именно так смотреть сегодня на мир. И так слишком много всего обрушилось на нас. Мы не сможем это быстро забыть. Все впечатления остаются в памяти рядом друг с другом.

Все приобретает одинаковую важность.

И каждое взывает о справедливости.

Все это очень серьезно.

Наша деревня находится в трех часах ходьбы от последней стоянки парохода. Колонна сильно растягивается. Мешки с продуктами переходят из рук в руки.

Мы находимся на шоссе, которое было построено немцами.

Мы пересекаем какую-то речушку шириной не более двух метров. Вскоре выясняется, что это Волга. Ночью по всей деревне (очевидно, Вороново ниже Волговерховья) разносятся глухие удары. Это старушка стучит железкой по чугунку, чтобы волки не проникли в деревню и не разорвали домашний скот.

Если бы на бирже труда ее спросили, каков род ее занятий, то ей пришлось бы сказать: я ночной сторож, отгоняющий волков.

В 1941 году в этой деревне стояли немецкие солдаты (отброшенные в результате контрнаступления Красной армии в ходе битвы под Москвой. — Ред.).

Дом, в котором мы живем, был квартирой генерала. На дверном косяке до сих пор сохранился номер полевой почты. Комната, в которой мы по вечерам чистим картошку, была приемной адъютанта.

Старушка, которая рассказала нам о немцах, сметает все картофельные очистки, которые остаются после нас. Она печет из них хлеб. Получается вонючая, клейкая масса. Я решил попробовать, но не смог проглотить ни кусочка.

Старушка с воспаленными глазами не получает от колхоза никакого хлеба. И все это происходит в русской деревне осенью 1945 года.

«Кто не работает, тот не ест!» — так сказал еще Ленин. А ведь нужно действовать так, как сказал товарищ Ленин.

Работает ли старушка?

Нет, она не работает в колхозе. Она уже слишком стара.

Никто не может быть слишком старым, чтобы уклоняться от обязанности работать на благо социалистического отечества!

Все жители деревни относятся к нам, пленным, доброжелательно. Они спрашивают, как нас зовут, и чуть ли не ломают себе языки, пытаясь выговорить наши имена.

Шура, приехавшая в деревню из Ленинграда в гости, дает каждому из нас морковку, когда приносит завтрак в поле для своих родственников.

В конце концов, нас снова отзывают назад. Но пароход не ходит.

Не ходит целыми днями.

В дома у пристани набивается все больше народу.

— Это немцы нарушили движение! — зло бросает какая-то стерва в военной форме.

— Вот же грязная свинья! — возмущаются пленные. Немцы никогда не имели никакого отношения к пароходу, а чистоплотность той, которая так сказала, действительно оставляет желать лучшего, так как она сама ежедневно таскается с алкашами по разным квартирам.

Между тем по просьбе председателя мы помогаем колхозу, находящемуся рядом с пристанью. Собирая картошку, мы постоянно одним глазом следим за озером, не появится ли пароход. Но все напрасно. Ничего нет!

Зато председатель колхоза хорошо кормит нас: хлеб, мясо, капуста!

Он вполне мог бы так не стараться. Мы стали бы работать и за половину того, что он нам давал. Ведь наши продукты уже давно закончились.

Мы ночуем в домах на берегу озера. Я бросаю в еще горячую деревенскую каменную печь, из которой только что выгребли угли и золу, горсть картошки. Такая печеная картошка необыкновенно вкусна. Мне кажется, что я чувствую вкус того, что ставили в эту печь в хорошие времена: молоко, мясо и хлеб.

Еще почти полночи я разговариваю с Гербертом, который лежит рядом со мной на полу. Мы все устали как собаки, но вши не дают нам заснуть.

Когда становится тепло, они прямо-таки оживают.

Тут уж ничто не может помочь.

Я решаю, что не буду больше обращать на них никакого внимания.

Я пытаюсь придать своей коже состояние бесчувственности, полностью отключив все нервные окончания. Но ничто не помогает. Вши просто заедают, не давая ни минуты покоя.

Я завожу разговор с Гербертом о том, что, вероятно, скоро в антифашистскую школу направят новую партию военнопленных. Я расписываю ему все преимущества обучения в школе: