Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

На обед гороховая каша. Не меньше полутора килограммов! Но сначала на первое овощной суп с мясом!

А вечером картофельное пюре, кто сколько съест. К нему еще хлеб, шестьсот граммов!

Разве за последнее время хоть раз было такое, что не чувствуешь голода. Все изменяется к лучшему. Уже не чувствуешь этого постоянного мучительного давления в затылке. Возникает такое чувство, словно любимая матушка сняла повязку с глаз. Нет, сегодня я не смогу точно описать, что чувствует пленный, когда впервые снова наестся досыта.

Мы добросовестно выполняем порученную нам работу. Мы чувствуем себя ответственными за то, чтобы дела колхоза пошли в гору. Поэтому мы вносим свои предложения.

Во-первых, в отношении быков, запряженных в конный ворот на молотилке. Разве это дело: чтобы привести эту до смешного маленькую молотилку в действие, требуются шесть быков и две погонщицы.

При каждом шаге быки на полметра увязают в песке и навозе. Сначала нужно привести в порядок дорожку, по которой ходят быки.

Обе погонщицы так лупят животных палками, что палки то и дело ломаются. Как будто этим поможешь делу!

Герберт предлагает на один день остановить молотилку.

За этот день он обязуется тщательно перебрать всю установку. Для быков надо будет подготовить прочную дорожку с твердым основанием. Приводной ремень тоже следует починить, чтобы он не рвался каждую минуту.

Но председатель колхоза лишь устало улыбается в ответ. Нет, он не может пожертвовать целым днем. «Через пять дней они приедут на машине из Осташкова!»

Нам предлагают бросать камни на дорожку, по которой водят быков. Булыжники размером с голову ребенка. Это выглядит красиво, когда мостовая уложена. Но сегодня идет дождь.

И когда быки тяжело ступают на камни, то те все больше и больше погружаются в грязь. Бедные животные скользят на камнях и чуть ли не ломают себе ноги.

Тогда нам приказывают положить на камни хворост. А на него насыпать песок. Но такая дорожка выдерживает не более пяти минут.

Быки быстро затаптывают ее, и все исчезает в бездонной грязи.

Мы ничего не можем изменить. Тогда вперед! За работу! В воздух поднимается облако гороховой пыли. За рабочий день ее так наглотаешься, что кажется, будто бы съел два килограмма каши! И здесь мы получаем добавку к обеду!

Погонщицы кричат на быков во все горло. Слышен только сплошной крик и вой да удары толстых палок. Вдобавок к этому молотилка стучит, как барабан. Мы тоже кричим изо всех сил, когда подаем солому на обмолот, отгребаем лопатами горох и укладываем на телегу мякину.

Но только-только мы входим в раж, как быки останавливаются. Или рвется приводной ремень.

Тогда у меня появляется время подсчитать, сколько же здесь стоит обмолот фунта гороха: получается по меньшей мере двадцать пфеннигов!

Я не знаю, что было раньше: страх перед машиной из Осташкова, которая собиралась забрать в начале осени обмолоченный горох, или опасение начальства в Осташкове, что жители деревни Марьино сами съедят свой горох, продадут его на черном рынке по ростовщическим ценам или оставят гнить на полях.

Те, кто живет в Марьине, боятся тех, кто живет в Осташкове.

И наоборот, те, кто живет в Осташкове, боятся тех, кто живет в Марьине.

Сейчас избы в деревне Марьино стали серыми от старости. Резные деревянные наличники на окнах потрескались, краска облезла.

И в Осташкове дома сейчас тоже посерели. Искусно выполненные водосборники на водосточных желобах изъедены ржавчиной и развалились.

Большевики утверждают, что организовали колхозы только потому, что в противном случае деревня не поставляла бы продовольствие государству.

— Было бы лучше, если бы Гитлер выиграл войну, а не Сталин! — считает председатель колхоза в Марьине.

Если уж такое заявляет сам председатель колхоза!

— Надеюсь, что ты не согласился с ним! — предостерегаю я Герберта, который часто беседует с председателем колхоза. — Возможно, это была всего лишь провокация!

Нет, это не было провокацией. Провокатор не станет досыта кормить изголодавшихся военнопленных, когда ему самому нечего есть.

Когда мы прибыли, все начиналось так хорошо в этом колхозе. В первые дни после нашего приезда с нами была любезна даже пастушка, девушка огромного роста с громким голосом.

Местные женщины, которые вместе с нами собирали картошку, постоянно спрашивали нас, есть ли у нас жены, есть ли у нас дети, получаем ли мы от них письма. И они даже плакали из-за того, что нам была запрещена переписка.

Но потом они пришли в ярость, когда узнали, что мы получаем больше хлеба, чем они. Целый день они говорили только о хлебе:

— Шестьсот граммов хлеба! Шестьсот граммов хлеба! Шестьсот граммов хлеба получали мы. А сколько же давали им? Всего лишь четыреста граммов!

Теперь они уже не могли разговаривать по-человечески, а только ругались.

— Копай! Копай! — подгоняют они друг друга и нас. Горе тому, кто не успевает и снижает выработку их бригады!

Они копали как фурии!

Так закончилась идиллия в Марьине.

Когда выходишь из деревни по песчаной пашне шириной около тридцати метров, которую называют дорогой, то слева сразу за околицей видишь старинный парк.

Заросшая аллея ведет к комплексу зданий. Раньше это была помещичья усадьба.

Я давно хотел осмотреть эти руины.

Но сегодня у меня нет времени. Я должен пойти в Осташков, чтобы получить продукты на нашу бригаду.

— Если мы будем слишком медлить с этим, то потом они вообще ничего нам не дадут! — считает Герберт.

Я навсегда сохраню в своей памяти этот пейзаж. Дорога вьется среди кустов по песку, как бурный поток. Здесь есть все, что душе угодно: большой лес, множество холмов, деревни, полевые цветы и одиноко стоящие деревья.

На горизонте тянется конный обоз. Фургоны, в которые запряжены четверки лошадей, как во времена Тридцатилетней войны (1618–1648 гг. — Ред.).

Дальше слева в лучах утренней зари виднеется город. Но пройдут часы, прежде чем я доберусь туда.

Я сижу под дуплистым деревом на берегу озера и жду пароход.