Перегной

И родители мои, выслушав наверное в тысячный раз оглашаемый, один и тот же приговор, соглашались и со вздохом кивали – что поделаешь, такой вот он у нас поперёшный.

Не сказать что я совсем уж пропащий. С детства, сколько себя помню, меня влекло к книгам. Читать я выучился в три года. И когда в школе мои одноклассники зубрили букварь, меня отсаживали отдельно и вываливали ворох детских книг. Сказки, потешки – всякую рухлядь, которую тащил в школу родительский комитет.

С тех пор так и повелось, что чтение мое было запойным и бессистемным и никаким краем не соприкасалось с программой предмета «литература». Из всего этого замечательного в кавычках предмета осилил я, да и то в старших классах, только стих Блока о некой прекрасной даме. И то из корыстных побуждений. Прогуляв весь год литературу, встал я однажды перед выбором - либо любым способом получать по ней годовую отметку, либо переходить в шестуху, как называли у нас, в городке по порядковому номеру шестую вечернюю школу. Прозвище шестуха прочно прикреплялось и ко всем её выпускникам и служило синонимом, с оттенком презрительности, к определению придурок. "Он же шестуха, что с него взять" - небрежно говорили горожане о любом пропащем. В общем, для меня это был не вариант.

Тогда-то у меня и созрел коварный план очаровать и обаять нашу учительницу по литературе, Владу Натановну, старую романтичную деву в толстых линзах и шерстяных, в любую погоду одетых чулках.

"Мы встречались с тобой на закате,

Ты веслом рассекала залив,

Я любил твое белое платье,

Утонченность мечты разлюбив"

Прочел я нараспев в гулком и пустом кабинете литературы перед потрясенной Владой Натановной. Со стен на меня изумленно пялились классики, я волооко, склонив голову, глядел на педагогиню и часто вздымал щуплую грудь. У училки тоже сбоило дыхание.

– Мааальчик мооой – с пристоном протянула она. Но тут же поправилась и уткнулась в журнал. Потом вскинув голову глянула на меня повлажневшими глазами и всплескивая руками, хватая воздух, с экспрессией выпалила – Галеев! Я поставила тебе три, вот так вот закрыв глаза!

И показала как закрыв глаза она поставила мне три: затрясла головой, как это делают увядающие женщины, пускающиеся в последний в жизни, осенний разгул.

Тогда то я, совсем еще мальчишка, и понял, что если иметь дело с бабами, то только не с училками. И еще - для того чтобы творить с бабами все, что тебе заблагорассудится, нужно не так уж и много. И решил на них здорово не растрачиваться. У меня всегда так – только пойму что под силу мне что-либо, как тут же теряю к нему интерес.

Было конечно несколько первых любовей, с прилагаемыми к ним страданиями – все надуманные и взращенные искусственно, как и любые юношеские чувства. Потом были и настоящие романы, которые только подтвердили мою догадку. И отовсюду я выходил без потерь. Как с гуся вода. Влюблял, покорял, бросал. А вот с Люсенькой у меня вышел облом. И что самое обидное, долгое время длящийся облом.

Марат Галеев – повеса, сердцеед и везунчик влюбился. И уперся, как говорят в пошлых романах, в глухую стену непонимания. Впервые ему отказали в возможности подарить объекту обожания свой богатый внутренний мир. И вот я с горечью констатирую этот факт, но долго печалиться я не привык. Тем более что с детства свято верю в отсутствие неприступных крепостей.

Вот и сейчас, заходя в приемную, я опять готов к штурму.

– Здравствуй Люсенька – начинаю я – ты все еще наивно думаешь, что принцы на белом коне могут выглядеть не так, как я? Это метафизика, детка. Я совершенство формы и содержания. Так сказать объективная реальность, которую ты никак не хочешь познать в ощущениях.

Люсенька улыбается мне своей ехидной улыбкой и хлопает кроткими глазками. Какое коварство в этой напускной наивности!

– Иди давай, тебя уже Дед заждался, –отмахивается моя зазноба и достает из сумочки зеркальце.

– Люсенька, золотце, это тебе совершенно ни к чему – продолжаю я уже занеся одну ногу к Деду в кабинет – поверь мне, зеркало ничего не скажет о твоей красоте сверх того, что могу сказать я. А я вот сверх зеркала могу нагородить с три короба… - я осекаюсь, поняв, что брякнул что-то не то и начинаю оправдываться – не со зла, моя госпожа, а токмо по недостатку ума и состоянию крайней влюбленности и обожательности касательно вас начинаю нести всякую чушь...

Далее я делаю попытку встать на колени и преклонить голову, как на плаху, на люсенькину юбку, но она с притворным возмущением пресекает мои попытки. В её глазах стоит задорный смех. И еще в этих глазах не проскальзывает даже намека на ответные чувства.

***

Главный редактор нашей газеты, Сергей Антонович Пыреев по прозвищу Дед, нестарый впрочем еще, высокий и статный мужчина, сидит, откинувшись в кресле и читает какой-то журнал.

– Здравствуйте, Сергей Антонович.

– А?! – Дед подается вперед правым плечом. Он глуховат и при нём надо говорить громко.

– Здрасьте, говорю.

– Здорово, коль не шутишь. Ты чего, опять к Люське приставал? – произносит он строго, одновременно лучась хитрыми глазами. И я в который раз уже убеждаюсь, что не такой уж он и глухой, этот Дед.

– Смотри, испортишь мне девку, я с тобой поступлю хуже чем с врагом народа. Женю и дело с концом. Вот тогда нюхнешь пороху.

– Я хоть сейчас. А вас в посаженные отцы приглашу, Сергей Антонович. Чтобы вы совет да любовь нам пропели.

– Ну, это без проблем, всегда, как говориться, готов. Я могу и в медовый месяц тебя заменить. Даром что Дед.

Он акцентирует на своем прозвище внимание, давая понять, что прекрасно о нем осведомлен. Ох, и не простой у меня шеф. Только косит под дурачка.

– Тут вот какое дело, Марат, - бросив шутить, начинает Киреев – на носу у нас выборы и кандидат во Всенародное Вече Коновалов, ну этот, правозащитник, который сейчас там от Пищевиков сидит, желает дать интервью. Объяснить народу как он будет за его нужды и интересы бороться сидя в просторном и удобном кабинете. А так как он нынче заявлен от нашего конца, то интервью выйдет в нашей газете.

– Да какие проблемы, Сергей Антонович, разместим. Пусть его штаб пришлет текст, а я со следующего номера его поставлю на нужную полосу.

Я говорю так уверенно о размещении текста в газете потому-что Дед, ленивый в принципе человек, уже давно свалил на меня большую часть своих обязанностей. Сам он только подписывает номер в печать. Решаю же, что ставить в номер я. Конечно Дед мне иногда ненавязчиво подсказывает, кого и на какой полосе прорекламировать. Это значит, что к Деду заходил крупный рекламодатель и у него лежит в кармане пиджака конверт «детишкам на молочишко». Я его не осуждаю. Все хотят хорошо жить. Мне тоже заносят. У каждого свой гешефт. Это в принципе никому не интересно – стоит ли тогда об этом долго говорить?

Но сейчас шеф со мной не согласен.

– Ты не понял меня, Маратик. Готовое интервью любой дурак может поставить. Для этого образование иметь не нужно. И уж в штате редакции состоять - тем более. К тому же такие номера уже не проходят. Цех общественного транспорта сам по себе ничего не решает, а голосует за кандидата только в составе Конца. В нем же единого мнения по кандидату нет. Разброд, Марат, и шатание. Нет, это думать надо было, я не знаю, в один конец связать Цех транспорта, мануфактурный цех и деревообработчиков. Для этого специальное высшее образование надо иметь, я не знаю, чтоб цеха со столь разными интересами повязать в один узелок. Еще бы врачей нам сюда всунули, я не знаю. Или этих твоих, журналистов. Ты же журналистом хочешь стать?