Перегной

Там, внизу, царила настоящая паника. Люди, напирающие по инерции сзади попадали под обстрел бутылками, видели вокруг «окровавленные» лица и осознавали происходящее как теракт, не менее. Они начинали метаться взад и вперед, спеша выйти даже не из зоны обстрела, а из круга ужасных, обезображенных пролитым кетчупом людей. Все метались взад и вперед, пытались заскочить под козырек навеса торгового центра, но их оттуда выпихивали успевшие заскочить ранее.

В страхе перед смертью все думали только о себе, никому не было дела до ближнего своего и только животный инстинкт гнал каждого в какое-либо укрытие. Никому даже в голову не приходило, что стекающая со лба прямо на губы жижа имеет сладкий вкус, что в этой консистенции есть кусочки овощей, что боли от ран нет никакой. Повсюду царила бессмысленная и ужасная паника.

Толпа все металась и бесновалась, образуя то тут то там локальные водовороты. Из них, сломя голову, выносились люди и образовывали новые вихри, новые воронки. В них засасывался разум, а на поверхность выходил лишь безотчетный, разрушающий все вокруг страх. Милиция кое-как успокаивала людей, кто-то уже, поняв в чем дело, смеялся и вытирал со лба кетчуп, кто-то просто приходил в себя, как вдруг случилось нечто, вмиг превратившее акцию хоть и в злую, квалифицируемую уголовным законодательством как хулиганство, но шутку, в бессмысленную и безжалостную ко всем участникам трагедию.

Зажатая милицией в прилегающей улочке толпа, образованная стихийным митингом протеста и примкнувшими зеваками, давясь от любопытства все-таки прорвала оцепление и хлынула на площадь, туда где еще продолжала бушевать овощная свистопляска. Наддавшие сзади на передних зеваки выдавили их сквозь едва удерживавших цепь милиционеров на площадь и те вклинились в забрасываемую кетчупом толпу, как ледокол в торосы. Часть пенсионеров с транспарантами и флагами оказалась в роли авангарда копьеносцев и со страху стала молотить инвентарем по толпе. Часть, не удержавшись на ногах под чудовищным давлением задних упала, кто на колени, а кто и плашмя и по ним двинулась наседающая толпа.

Обстреливаемые же на площади, увидев в улочке спасение от летящих сверху бутылок, наддали им навстречу, и началась уже настоящая давка. Бутафорская кровь сменилась настоящей, вопли страха – воплями боли и уже не страх, а настоящий ужас, ужас от настоящей крови заполонил глотки людей. К нему примешивались стоны раненых и раздавленных, хруст костей и истошный визг погибающих в страшном месиве.

Выход с площади в узкую улочку кипел и бурлил, клокотал как чудовищный адский котел с невообразимым варевом из брошенных в него жертв. Над его поверхностью еще крутились и колыхались, уже ненужные, флаги и транспаранты, портреты вождей, лозунги наступавшей и минувшей эпох. Раскрашенные, размалеванные рожи нынешних провозвестников паскудства, со своими новыми отвратными символами и шершавые, сморщенные от старости и пережитого за жизнь горя лица ветеранов сталкивались в этой пене и погибали. Казалось что некий, неслышно явившийся миру в этот час сатана, столкнул их здесь, в последней на земле битве добра и зла.

***

«Помидорная бомбардировка» бессмысленная и безумная, вместе с начавшимся исходом толпы происходила от силы минуту, а мгновения когда переплелись с собой два потока – обезумевший и жаждущий - и началась давка наверное секунд тридцать. Мне же все это зрелище показалось вечностью. Но и вечность имела в этот день свой предел, и когда он подошел, когда я осознал весь кошмар произошедшего и в ужасе отпрянул от края крыши, прозвучала команда предводителя к отходу.

Акционеры отходили, пригнувшись, похватав свои рюкзаки и прочие пожитки к люку в центре крыши. И даже сквозь намотанные на лица платки проступала печать безотчетного страха за содеянное, не боязнь кары, а именно ужас непоправимости произошедшего. Глаза их, только минуту назад сияющие и полные задора, сейчас были тусклы, растеряны, стеклянны.

Уходя одним из последних я окинул взглядом крышу, и сквозь слоившийся воздух жаркого дня увидел на крыше дома напротив, - там, где перед началом шествия, я заметил съемочную группу, - бесстрастный глаз телекамеры, как огромный прицел снайпера, выцеливающий меня для расстрела в упор. Мои руки инстинктивно дернулись к лицу и только тогда я понял, что был единственным человеком на крыше, не имеющем на лице повязки-банданы. Я, уже и не помня о давке внизу, забыв о том, что совсем рядом увечатся и гибнут люди, повинуясь своей подлой, не к месту трусости, в два прыжка оказался у люка и сиганул в его равнодушную, нагретую солнцем до состояния кипящей крови пасть.

Внутри здания было жарко и сухо. Неровно били солнечные лучи сквозь занавешенные рваной защитной сеткой оконные проемы. Казалось что это прожекторы шарят по грудам хлама вслепую, ища преступников сотворивших тяжкий грех.

По стоящей столбом пыли уводящей в сторону дальней лестницы я понял, куда отходили доморощенные недобоевики и побежал следом. Выскочив на лестничную площадку я услыхал топот ног и увидал их самих, стремглав уносившихся прочь по бетонным коридорам лестничных ходов. Они возбужденно гомонили и цветастая их одежда мелькала в разрывах пролетов. Это бегство, всем скопом, вниз, по тесному туннелю напоминало мчащееся под напором воды по унитазному стоку дерьмо. И я присоединился к этому потоку.

5.

Во рту, словно бетон внутри мешалки, бесформенный и комковатый, ворочался язык. Он ощупывал нёбо, десны, зубы, пытался проникнуть к горлу в поисках влаги. Тщетно. Влаги не было ни капли. Не в силах уже совладать с жаждой я вышел из состояния то ли сна, то ли дремы – моего обычного состояния с похмелья. Тотчас в мозгу все взорвалось и заискрилось, точно одновременно зажгли в ней тысячи спичек и селитра зашуршала, затрещала, защелкала. В голове начался пожар.

Не в силах больше терпеть эту дикую боль, когда и в мозгу все горит и снаружи на череп давят, буравят его сотни бормашин, продираются сквозь кость, пытаются проникнуть к глазам и высверлить их изнутри, я встал. Меня покачнуло, повело, я устоял на нетвердых ногах, едва не рухнув на дверной косяк и тяжелым, осторожным, как после долгой лежачей болезни, шагом двинулся на кухню.

Как мне ни хотелось пить, но я сперва достал аптечку, дрожащими руками вынул оттуда упаковку с болеутоляющим, выковырял две таблетки, засунул их в рот и на сухую протолкнул в глотку. Она тотчас отозвалась горечью и я вспомнил, как вчера меня тошнило, сначала содержимым кишок, а потом, когда оно иссякло, какой-то горькой черной желчью.

После я долго пил воду, потом лежал на кровати, прислушиваясь к угасающей боли, и наконец забылся.

Второй раз из забытья меня выдрал телефонный звонок. Он нарастал и нарастал, я все ждал пока он умолкнет, но он умолкал только затем, чтобы секунду передохнув раздаться опять. Мне пришлось, сквозь липкий пот обволакивающих меня рваных видений встать опять, причем в голове немилосердно кольнуло, выудить телефон из груды одежды и нажать прием.

– Что, сокол ясный, отмокаешь? – раздался в телефоне голос Деда.

Я молчал.

– Отходишь от трудов праведных?

Чего ему надо, думал я, сегодня же вроде как воскресенье, бухой он что ли?

– Ну конечно, после таких похождений надо сил набраться, как же – продолжал ворчать Дед и в голосе его слышалось раздражение, злость и разочарование. – Ты, короче, чтоб себя в чувство привести включи-ка новостной канал Маратик, а я тебе перезвоню. – Сказал Дед, и дал отбой.

Какой нахрен канал, он совсем что ли свихнулся, подумал я, но все же отыскал пульт, опять, с обреченным вздохом неизлечимо больного ухнул на диван и трясущейся рукой нажал на кнопку.