Перегрин

«Ворон» гулко и с треском упал на палубу мавретанской триремы возле полубака, сбив с ног зазевавшегося врага. Закрывшись щитом, я первым рванул по узкому трапу, у которого слева не было леерного ограждения. Наша трирема погасила движение вперед и начала помалу сдавать назад. Трап смещался вместе с ней, из-за чего казалось, что следующий шаг будет в пустоту — и полечу в воду с оружием и в тяжелой броне. Интересно, случится перемещение и, если да, как я доплыву в броне до берега?

Я уже был на палубе вражеской триремы, когда в правый бок, по ребрам, ударили копьем. Удар был болезненный, но доспехи выдержали. Зато меня столкнули с трапа «ворона» на полубак, и я оказался сразу перед тремя мавретанскими воинами в кольчугах, римских бронзовых шлемах и с римскими щитами и гладиусами. От римских солдат отличались только неумением действовать сообща, в строю, каждый был сам по себе и горел желанием отличиться. Гладиусами действовали умело, только вот сабля у меня длиннее и предназначена не только для колющих ударов. Хотя начал я все-таки с укола, ранив самого ретивого в незащищенное поножем правое колено, которое он выставил из-за щита, атакуя меня. Удары по колену очень болезненные, что и подтвердил раненый, вскрикнув так громко, будто собирался испугать меня. Поняв, что минуту-две ему будет не до меня, я оттолкнул его щитом и коротким косым ударом рассек второму мавретанцу наушник шлема и под ним шею и нижнюю челюсть. Третий в это время пытался выколоть мне глаза, но нарывался на верхнюю кромку щита, железную, которую его гладиус царапал с неприятным скрежетом. Я отсек ему правую руку немного ниже локтя, потому что не переношу такой скрежет, бешусь сразу.

Справа от меня встал велит, добивший первого раненого мной, а рядом с ним еще два, и мы образовали неширокую стеночку щитов. Так сначала вчетвером и двинулись к корме, тесня столпившихся врагов, которые орудовали кто коротким копьем, кто гладиусом, кто топором на длинной рукоятке — любимым оружием кельтиберов. Вскоре слева от меня встали еще два велита — и стена щитов растянулась от борта до борта. При этом нам помогали наши лучники и пращники и даже катапультисты, которые обстреливали врагов, стоявших на корме, чтобы ненароком не попасть в своих. С такого близкого расстояния стрела из катапульты пробивала насквозь двоих в кольчугах, а облаченных в кожаные доспехи могла и троих нанизать. Медленно, но уверенно, мы продвигались к корме, несмотря на то, что врагов, как казалось, не убывало. Видимо, гребцы выбирались на палубу и присоединялись к воинам. Эти, за редким исключением, и вовсе были слабаками в плане боевой подготовки, и вдобавок не имели доспехов. Я их сек короткими ударами, чтобы только вывести из строя. Добивали их мои подчиненные.

Мы были уже возле кормы, когда раздался глухой удар и треск, и мавретанская трирема качнулась так, что я чуть не упал. Это третья вражеская трирема с короткого разгона вонзила таран в борт «Беспощадной», а та толкнула нас. Чтобы сохранить равновесие, опустил щит и оперся нижним левым углом его о палубу, грязную, затоптанную. На римских судах такого бардака не встречал. В этот момент я сильно открылся и чуть не попал под раздачу. К счастью, стоявшего напротив меня, мавретанского гребца, вооруженного топором на длинной рукоятке, тоже здорово качнуло. Причем поймали его на замахе, из-за чего не устоял на ногах, рухнул на палубу, выронив топор. Я сделал два широких шага вперед и достал саблей его черную курчавую голову под маленькой желтовато-белой шапочкой, напоминающей тюбетейку. Если бы шапочка не начал темнеть, пропитываясь обильно хлынувшей кровью, решил бы, что не разрубил ее. Следующим ударом рассек бок его соседу справа, который, прикрываясь круглым легким щитом, прекрасно орудовал коротким копьем, не давая велиту подойти на дистанцию удара гладиусом. Через разрез в кожаном доспехе вылезли сизые, влажные кишки. Мавретанец инстинктивно прижал локоть к боку, пытаясь затолкать кишки в живот, и опустил копье. Мой соратник справа сделал широкий шаг и вогнал острие гладиуса поверх щита в лицо, заросшее густыми курчавыми черными волосами.

На корме оставалось всего с десяток врагов, поэтому я крикнул наступавшим за нами велитам, показав окровавленной саблей на загнутый назад нос вражеской триремы, нависший над бортом «Беспощадной»:

— Идите туда, отбивайте атаку!

Стрелки и катапультисты уже переключились на протаранивших нас, не давая вражеским воинам перебраться на нашу трирему. Наступающим мавретанцам приходилось под обстрелом спрыгивать на «Беспощадную», которая, набирая воду, оседала всё ниже. Во время прыжка они раскрывались и получали в неприкрытое щитом место стрелу или пулю из пращи. Затем их приветствовали велиты и гребцы. Обычно гребцы с неохотой подключались к рукопашной схватке, предпочитая отсидеться в безопасном месте, под палубой, но сейчас судно набирало воду через пробоину, наверное, нижний ярус уже затоплен, поэтому, как тараканы, выбегали из щелей, перемещаясь туда, куда вода пока не добралась, и волей-неволей присоединяясь к сражению.

Мы вшестером добили оставшихся на корме врагов. Одному удалось спастись, потому что решил пасть не смертью храбрых, а в море, оставив нам оружие и щит. Вынырнув, он поплыл к кормовой части триремы, таранившей нас. Я приказал нашим гребцам перейти на захваченную трирему и как можно большим количеством канатов сочленить ее с «Беспощадной», чтобы помогала той держаться на плаву.

Мы перешли на свою трирему, а часть гребцов — на захваченную, после чего я приказал перекинуть «ворон» на таранившую нас. «Клюв» застрял основательно, выдернули его гребцы с трудом. При этом надо было спешить, потому что мавретанцы передумали захватывать нас, начали усиленно грести назад, чтобы выдернуть таран. Маневр этот не был отработан, весла часто цеплялись, замедляя процесс.

— Быстрее! Быстрее! — кричал я своим матросам, которые возились с «вороном.

Работу усложнял крен на левый борт. Продырявленный правый поддерживался тараном вражеской триремы, не давал оседать под тяжестью набранной воды. Матросы все-таки справились, завели «ворона». Встал он кривовато, причем «клюв» не вонзился в палубу, а завис в нескольких сантиметрах от нее.

Я опять повел в атаку своих морских пехотинцев. Матросы сняли леерное ограждение и с правой стороны трапа, а устанавливать с левой не было времени, поэтому держаться теперь не за что. К тому же, трап сильно качался из-за того, что мавретанская трирема все еще пыталась выдернуть таран. Я быстро пробежал по трапу. Никогда так не спешил.

На баке вражеской триремы никого не было, только трупы лежали, причем у правого борта горкой. Намолотили их наши стрелки. Сверху лежали двое, проткнутые одной длинной стрелой из катапульты. Я закрылся щитом, в который прилетел сразу пучок стрел, и начал смещаться влево-вправо, усложняя жизнь вражеским лучникам, и подождал немного. Рядом со мной занял место велит, потом рядом с ним еще один. Третий присоединился после паузы, потому что тот, кто шел впереди него и должен был занять это место, заорав истошно, свалился с трапа в море.

Когда первая шеренга сформировалась от борта до борта и начала заполняться вторая, я повел своих подчиненных в атаку, выглядывая поверх щита, утыканного стрелами. Мавретанцы ждали нас возле башенки для стрелков, за которой прятались от наших лучников, пращников и катапульт. Подражая нам, попытались построиться в линию и образовать стену из щитов. Линия оказалась кривой, а стена не получилась, кроме всего прочего, еще и потому, что у большинства щиты были круглые. Может быть, поняв, что такое построение не дает им никакого преимущества, или решив побыстрее слиться с нами, чтобы избавиться от обстрела, мавретанцы, как мне показалось, без команды вдруг заорали громко и ринулись в атаку. На меня ломился бугай с коротким копьем. Я почему-то смотрел не на опасное оружие, а на распахнутый рот с белыми крупными зубами. Еще подумал, какие они удивительно здоровые. У людей этой эпохи большие проблемы с зубами. В самый последний момент я заметил наконечник копья, темный, с наточенным только острием, и успел втянуть голову в плечи. Копье ударилось в мой шлем и соскользнуло. В ответ я просунул острие сабли в открытый рот, который сразу захлопнулся. Тут же в мой щит врезался топор, причем с такой силой, что больно стало руке. Держали топор двумя руками. Левую я перерубил в локте. Мавретанец продолжал правой рукой пытаться выдернуть топор, застрявший в щите, и размахивал обрубком левой, разбрызгивая кровь во все стороны. Вторым ударом я перерубил ему левую ключицу. Клинок углубился в тело сантиметров на десять, но мавретанец не собирался умирать, все еще хотел выдернуть топор и продолжить сражение. Сзади на меня давили велиты сформировавшихся второй и третьей шеренг, поэтому шагнул вперед и толкнул раненого щитом, сбив с ног. Сражаясь со следующим врагом, я наступил на грудь раненого, который все еще дергался, пытаясь встать.

Мы сильно потеснили врагов, значительно сократив их и потеряв несколько человек убитыми и ранеными. Бой уже сместился в кормовую часть триремы, где наши стрелки не могли помочь. Именно тогда мавретанское судно и качнулось сильно, причем с кормы на нос и обратно, а затем несколько раз с борта на борт. Я догадался, что вражеская трирема высвободила таран. Недаром ее гребцы продолжила трудиться, не покладая весел. Мы всё дальше отходили от «Беспощадной», которая не сможет помочь в ближайшее время. Для этого ее экипажу надо было перейти на захваченную трирему и на ней броситься в погоню. Не уверен, что у Ганнона Стритана хватит на это ума и решительности. Где находится «Отважная» и что делает, я не знал, упустив ее из вида, когда начался бой. Нам оставалось надеяться только на себя.

Это поняли и уцелевшие мавретанцы, павшие было духом. Опять громко заорав, они ломанулись толпой на нас. Я колол и рубил не только перед собой, но и направо и налево, помогая соратникам, которым не всегда везло. Упал сражавшийся справа от меня. Его сменил стоявший во второй шеренге — и тоже был сражен. Я поймал мавретанца, завалившего их, на замахе топором и всадил ему острие сабли в правую сторону живота. Враг еще успел всадить топор в щит велита, стоявшего от меня справа. Теперь мы оба будет сражаться с топором, застрявшим в щите. Впрочем, врагов стало заметно меньше, а боевого духа в них — еще меньше. Два юркнули в люк, к гребцам. Остальных мы загнали за кормовую рубку.

— Сдавайтесь! — крикнул я на латыни, а потом на финикийском, пожалев, что не выучил это слово на языке аборигенов, которые называют себя амазигами, а римляне их — берберами.

Меня поняли, и сразу несколько человек, бросая оружие на палубу, закричали на финикийском:

— Мы сдаемся!

Их загнали под палубу, чтобы не нервировали нас. Среди сдавшихся был и кормчий — старый и сухой мужчина с трясущимися то ли от страха, и то ли от старости руками. Он смотрел на меня слезящимися глазами и не понимал, что я говорил на финикийском и латыни. Тогда я показал ему жестами, чтобы дал команду гребцам работать на передний ход и ошвартовал трирему левым бортом к левому борту «Беспощадной».