Перекрестки

На зеркале заднего вида болтался на веревочке пластмассовый Будда, качался, крутился, когда Фолькер резко тормозил из-за бесцеремонности итальянских водителей. Вдоль узеньких улочек тянулись крошечные траттории, манящие, но недоступные бары с разноцветными бутылками, двоившимися в расположенных позади зеркалах, длинные некрашеные стены с выбоинами от машин, обклеенные афишами – цирк, автомобильная выставка, FOLKAROMA, 29–31 Agosto. На улицах пошире мелькали церкви, памятники, развалины, пастельные в дымке, Бекки наверняка посетила бы их с матерью или с Шерли, но не с Таннером, ведь они приехали не за этим.

Далее потянулся Рим уродливый, и был он просторнее красивого. Они проезжали жужжащие мопеды, стаями по двадцать, многоэтажки, увешанные сохнущим бельем, пирамиды автопокрышек, бензоколонку за бензоколонкой. Таннер импровизировал, немцы говорили по-немецки, Рената сверялась с картой, Бекки наблюдала за своим состоянием. Четыре с половиной года месячные приходили так же точно, как грозы после знойного дня на Среднем Западе. Теперь она не чувствовала в животе ничего, никаких изменений, зловещий застой. Не успели они выбраться из уродливой части Рима на автостраду, как в душе ее укоренился страх.

Фолькер прибавил газу, и Бекки вжалась спиной в кожаное сиденье. Он так летел, что грузовик, который они обогнали, казалось, стоит, а не едет. Стрелка спидометра дрожала на цифре двести и лезла выше. Небо раскалилось добела, стекла в машине опущены, рев ветра заглушает музыку – Бекки слышала только высокие ноты. Таннер по-прежнему увлеченно играл, Рената вновь пожирала его глазами, Фолькер невозмутимо рулил. Веревочка Будды натягивалась и качалась, когда Фолькер притормаживал за машиной, которая ехала быстро, но не так безумно быстро, как они.

Бекки оцепенела от страха, но, с трудом подняв руку, дотронулась до плеча Таннера. Он улыбнулся, кивнул и продолжил играть. От испуга она не могла ни пошевелиться, ни сказать слово. За болтающимся пластмассовым Буддой им навстречу устремилась еще одна почти недвижная машина. Фолькер помигал фарами, Будда улыбнулся, и страх Бекки устремился в новое русло. Что она знает о Фолькере, кроме того, что он похож на Чарльза Мэнсона? Верит ли он в реинкарнацию, как буддисты? Что если он рассчитывает разбиться и вместе с ними перейти на новый уровень под раскаленным добела небом? Эдоардо странный, любит красивых гостей, квартира совсем пустая – быть может, там все извращенцы? И Фолькер с Ренатой поэтому гостят у Эдоардо? Может, они даже платят Эдоардо, чтобы тот бродил по улицам в поисках свежего мяса? И ферма в Тоскане – лишь приманка для доверчивых американцев? Она вручила себя и Таннера людям, о которых вообще ничего не знает. Ей хотелось попросить Фолькера сбавить скорость, но свело челюсть, сдавило грудь. “Мерседес” летел со скоростью самолета, со скоростью метеора. Он растягивал мелькающие деревья и дорожные знаки, измельчал в расплывчатую линию неистовства. Значит, вот как ей суждено умереть? Она видела свою смерть так ясно, будто та уже наступила. Бекки наполнила грусть, но она хотя бы успела пожить, познать настоящую любовь, узреть свет Божий. Нерожденная душа в ней даже не видела света.

Боже милостивый, взмолилась она, если это последнее испытание, я принимаю испытание. Если настал мой час, я умру, благословляя Тебя. Но позволь мне еще пожить. Если Ты оставишь меня в живых, я клянусь всегда служить Тебе. Если я беременна по воле Твоей, клянусь, я никогда не причиню вреда своему ребенку. Я буду любить ее, беречь ее, научу ее любить Тебя, клянусь, клянусь, клянусь, если ты только оставишь меня в живых. Пожалуйста, Господи. Позволь мне еще пожить.

Клем познакомился с Фелипе Куэйяром на стройке, где они под песочным небом Лимы лишь лопатили песок да возили его на тачках по узким мосткам. Целый месяц они жили в пристройке из гофрированного железа неподалеку от станции водоочистки, делились пищей и пивом, просыпались и чуяли, что другой напердел. Фелипе, как многие горцы, на зиму приехал в город на заработки. А когда в ноябре засобирался домой, Клем предложил поехать с ним и работать на его семью в обмен на стол и кров. Лимская беспогодица, одинаковые дни под бежевыми небесами действовали на него угнетающе, за месяцы, проведенные в Перу, он видел на востоке Анды, видел, как солнце отражается от их вершин, но так и не побывал в горах. О сельском хозяйстве он не знал почти ничего, и ему не приходило в голову, что посевные работы выпадают на сезон дождей.

Прежде он думал, что знает, каково это – трудиться. На стройке в Гуаякиле он перетаскал тонны толя на третий этаж, по стофунтовому рулону за раз, он по десять часов кряду, стоя в сточной воде, ворочал лопатой, он ровнял асфальт под полуденным солнцем, но лишь оскальзываясь и ползая в грязи Анд, в стылом тумане и под барабанящим градом, лишь доставая камни опухшими и растрескавшимися пальцами, лишь долбя землю тупым инструментом, в то время как высокогорье острием долбило его мозг, лишь чувствуя в горле кровь из лопнувших капилляров, он раз и навсегда ответил себе на вопрос о собственной силе.

Полтора года назад он уехал из Нового Орлеана, и единственный его план был не иметь никакого плана. С несколькими сотнями долларов и скудными испанскими фразами, выученными самостоятельно в ожидании паспорта, он пересек мексиканскую границу в Матаморосе и направился дальше на юг, намереваясь странствовать два года – срок, который служил бы в армии. Деньги кончились на пароходе по пути в Гуаякиль, и Клем стал поденным рабочим, переезжающим с места на место: единственное, что им двигало, – необходимость трудиться. Завидев автобус, битком набитый работягами, он втискивался в него, не заботясь, куда тот идет, не потому что желал узнать жизнь бедняков, а попросту потому, что если не поработаешь, не поешь.

Более веского повода он не имел и не искал, но, к своему удивлению, нашел его в горах. Фундаментальное уравнение человеческого существования – земля + вода + труд = пища – самая прикладная из всех наук, лишенная философии, но в том, как крестьяне в Андах ухаживают за клубнями и саженцами, как воюют за пропитание с землями, малопригодными к пахоте, воплощалась физиология и генетика растений, физическая и атмосферная химия, круговорот азота, молекулярное джиу-джитсу хлорофилла, – все предметы, которые Клем учил в школе, не осознавая их жизненной важности: так у него появился план. Он останется до конца уборки картофеля, завершит свой двухлетний срок и вернется в Иллинойс изучать грязную науку агрономию.

Куэйяры жили в деревне в часе ходьбы от городка Трес-Фуэнтес. Раз в неделю после завершения посевной Клем спускался по топкой дорожке через пуну [70] , мимо лиственных рощ, редевших выше на склонах, отчего было трудно собирать дрова, и шел на почту, выстроенную, по всей видимости, еще в колониальную пору. В отличие от Куэйяров, чьим родным языком был кечуа, служащий почты прекрасно говорил по-испански. Он был для Клема единственной связью с миром за пределами высокогорья, а его календарь с футболистами – единственной приметой летосчисления этого мира. Каждую неделю Клем возвращался и видел, что перечеркнута очередная строка дней.

70

Пуна – высокогорное плато в Андах.

Однажды, когда крестики в календаре поглотили половину февраля, служащий протянул Клему бандероль. Он вышел с нею на улицу, присел на край сухого разрушенного фонтана. Пахло дымом очагов, солнце спряталось за пологом белесых облаков, сквозь который чувствовалось его тепло. В бандероли обнаружились три пары шерстяных носков и письмо от матери.

Существует два вида писем: одни раскрываешь нетерпеливо, вторые заставляешь себя читать; материны относились ко вторым. Прежние ее письма, которые она присылала в Гуаякиль и в Лиму, вызывали у него злость, особенно на Бекки. Если бы этой святоше не приспичило всех облагодетельствовать, Перри не промотал бы шесть тысяч долларов, и она пошла бы учиться, а не залетела бы и не вышла бы замуж в девятнадцать лет за благодушного пустозвона. Но чем он поможет из Южной Америки – и злость растворялась в ежедневной борьбе за кусок хлеба, борьбе с дизентерией, которая никак не желала проходить, с кражами сменной одежды, в необходимости раздобывать новую, не прибегая, в свою очередь, к краже. Опыт научил его не иметь при себе никаких ценностей, кроме паспорта; то же относилось и к новостям о нервном срыве Перри и ужасных ошибках Бекки, о материных скорбях: лучше путешествовать налегке.