Перекрестки
Шрифт:
26 января 1974 года
Милый Клем!
Мы с папой были счастливы получить твое письмо из Трес-Фуэнтеса и узнать, что ты жив и здоров. Ты много работаешь, и все же как приятно очутиться в дивных Андах после всех этих больших городов, а я очень рада, что теперь у меня есть адрес, по которому мои письма обязательно тебя найдут. (Ты ничего не написал о втором моем письме, которое я отправила на адрес почты в Лиме – видимо, ты его не получил?) Трудно, должно быть, рассказать столько всего интересного в коротком письме, втиснуть в него столько мыслей и впечатлений, и я понимаю, что ты не можешь писать каждую неделю, но, пожалуйста, знай: мы дорожим каждым твоим словом.
Мы с удовольствием прочитали твои рассуждения о сельском хозяйстве, но мне, конечно же, любопытнее всего люди, с которыми ты общаешься. Мне греет душу твой интерес к семье Фелипе и твоя готовность разделить с ними трудности – думаю, папа очень тебе завидует. Если бы наша жизнь сложилась иначе, он стал бы миссионером: он с глубоким сочувствием относится к людям, чья жизнь – борьба. С каждым днем мы все больше и больше скучаем по тебе, но утешаемся мыслью, что ты учишься сочувствию. Нельзя и желать высшей награды за два твоих года “службы”.
У нас важные новости: твой отец получил новое назначение, и мы переезжаем – в Индиану! Город называется Хэдлисберг, примерно в часе езды от Индианаполиса, у тамошней Объединенной церкви Христа [71] очень активная паства. Временный пастор уезжает в конце июня, мы переберемся туда, как только у Джадсона закончится учебный год. Хэдлисберг нравится мне по многим причинам. Там жить дешевле, твой отец наконец-то опять получит собственную церковь, пастырские обязанности будут легче,
Перри ведет себя вежливо и, кажется, ценит нашу помощь, но какой-то вялый и равнодушный. Говорит, что после электрошока память его подводит, раздражается из-за побочных эффектов новых лекарств. Даже если он сумеет окончить школу (он два года сидит в одном классе), вряд ли поступит в колледж. Пока что, увы, не остается ничего, кроме как наблюдать за ним и молиться, чтобы новые таблетки ему помогли. Милый Клем, я знаю, что ты думаешь о силе молитв, но если бы ты смог помолиться за брата, пусть даже ты считаешь, что это ничего не изменит, твоя мать была бы очень тебе благодарна, да и отец тоже.
Джадсон нас по-прежнему радует. Он играет в мюзикле с шестиклассниками и читает книги по программе десятого класса. Очень жалеет Перри, понимает, как тяжело нам с отцом, но никогда не жалуется. Когда с Перри случилось несчастье, я боялась, что это лишит Джадсона детства, что он утратит невинную способность наслаждаться жизнью. Я тебе передать не могу, какое счастье в тяжелые дни (не хочу обременять тебя рассказом) видеть, как он играет на улице с дочками Эриксонов, или смотрит новости с папой (он записывает с телевизора новости об Уотергейте для реферата по обществознанию), или просто ужинает с большим аппетитом. Перри жалуется, что из-за таблеток для него вся еда на один вкус, и если Джадсону очень нравится какое-то блюдо, Перри протягивает ему свою тарелку и разрешает взять добавки. После Сидар-Хилла я узнаю в нем прежнего Перри, лишь когда он общается с Джадсоном. На Рождество к нам два раза заходил Дэвид Гойя (он уже учится на втором курсе Райса), Ларри Котрелл, благослови его Боже, заглядывает каждую неделю (мать его больше не ходит в церковь, но он по-прежнему в “Перекрестках”), но Перри словно никто не нужен. Я день и ночь боюсь, что он с собой что-нибудь сделает, – подозреваю, теперь этот страх навсегда со мной.
Мы по-прежнему видим твою сестру и Таннера в церкви. Они садятся сзади на случай, если Грейси заплачет и Бекки понадобится выйти. Я заговариваю с ней после службы, но это все равно что говорить с закрытой дверью – Бекки не сводит глаз с Грейси. Кажется, я тебе рассказывала, что они живут отдельно, в квартире над музыкальным магазином, я предложила занести им кое-какие вещи, старое постельное белье, детские одеяла, игрушки, я же знаю, у них туго с деньгами. Бекки не разозлилась, улыбнулась, сказала: нет, спасибо, нам ничего не нужно. Она все время улыбается – и когда отказывается от моих приглашений на ужин, и когда говорит, что они не придут к нам на праздник, и когда не дает мне подержать ребенка (а потом я оборачиваюсь и вижу Грейси на руках какой-нибудь прихожанки). Видит Бог, она имеет полное право на меня обижаться, но ее холодность разбивает мне сердце. Таннер милый, как всегда, но нервничает, когда Бекки видит, что мы с ним разговариваем, – она притворяется, будто занимается Грейси, но явно за ним наблюдает. Уверяет, что очень счастлива – может, так и есть. Наверное, когда мы уедем в Индиану, она станет еще счастливее.
В нашей церкви ищут нового помощника священника – говорят, Эмброуз первый в списке. Думаю, если он согласится, твоему отцу будет легче расстаться с Нью-Проспектом. Он очень переменился с тех пор, как случилось это несчастье, стал смиреннее, проще, наверняка он сумел бы пожелать Рику удачи, если бы Рик не венчал Бекки (она сама попросила, но он-то чем думал?). Я надеюсь, что, когда твой отец получит собственную церковь и Рик не будет маячить у него перед глазами, он сумеет начать все с начала, ведь он столько может дать пастве. Шлю тебе его проповедь о добыче угля в резервации навахо: он написал ее после смерти Кита Дьюроки. Получилось так хорошо, что я отправила копию в “Другую сторону”: теперь твой отец настоящий писатель. Он рассердился, что я отправила проповедь, не посоветовавшись с ним, но вряд ли будет против, если я пошлю ее тебе.
Милый Клем, пожалуйста, не считай, что если папа не пишет, значит, не думает о тебе. Он все время думает о тебе, видел бы ты, как он о тебе говорит, как восторженно качает головой. Я умоляла его написать тебе, как он гордится тобой, но он убежден, что подвел тебя как отец, и боится, что ты не обрадуешься его письму. Не хочу обременять тебя еще одной просьбой, но если будет настроение, дай ему понять, что обрадуешься его письму.
У нас уже холодно и поздно, а утром я хочу послать это письмо. Папа ложится спать, просил передать тебе привет. Не беспокойся за нас: Господь никогда не требует больше, чем мы можем дать. И знай, ничто нас так не порадует, как возможность снова увидеть тебя. Пожалуйста, очень-очень сильно береги себя в горах.
С любовью,
Мама
Р. S. Раз теперь у тебя есть надежный и точный адрес, посылаю запоздалый рождественский подарочек и остаток денег с твоего сберегательного счета – быть может, они пригодятся на дорогу домой (ты уже знаешь, когда это будет?).
71
Объединенная церковь Христа – одна из протестантских общин США.
Неизвестно, что именно подействовало – то ли двадцатидолларовые банкноты в конверте и грядущее возвращение, которое они олицетворяли, то ли сломленный, полный раскаяния отец, чья слабость теперь вызывала жалость, а не стыд, – но письмо не рассердило Клема. А очень встревожило. Такое чувство порой посещает во сне, когда спящий с ужасом понимает, что опаздывает на важный экзамен или забыл, что ему надо на поезд. Теперь собственные попытки доказать, что он сильнее отца, казались Клему нелепыми. Он давно выиграл битву, в которой сражался, в ничего не значащем уголке мира иллюзий.
Счастлива ли Бекки или несчастна, она всегда отличалась прямотой, искренностью, граничащей с наивностью. Трудно представить, чтобы человек с такой чистой душой деланно улыбался матери, чтобы настолько бесхитростный человек выгадывал, как бы всадить родителям нож в спину, не оставив на нем отпечатков. Узнав, что Бекки вышла за пустозвона, Клем старался не думать о ней: ребенок есть ребенок, ничего не попишешь. Он разочаровался в ней, но ему не хватало сочувствия представить ее разочарование. Если она и впрямь жестока к такому безобидному существу, как мать, до чего же Бекки, должно быть, несчастна. Вот что его тревожило, вот что он понял так поздно, вот о какой важной вещи забыл: он любит Бекки.
Он вернулся к почтовому служащему и дал ему несколько монет. Позаимствовав у клерка ручку и пристроившись с краю стойки, он бисерным почерком заполнил бланк авиаписьма. Извинился перед Бекки за то, что осуждал ее, рассказал, как живется ему в деревушке, и остановился. Он был в том же положении, что и отец: боялся, что его признание в любви встретят неблагосклонно. Быть может, после такого длительного молчания оно покажется Бекки напыщенным, и Клем решил пойти окольным путем. Выбрал слова, в которых читается любовь – Бекки сильная, чистая сердцем, путеводная звезда, – и попросил ее осознать, что родителям очень трудно, осознать свои многочисленные преимущества и постараться быть чуточку добрее. Не перечитывая письмо, нацарапал на бланке родительский адрес, указал “ПЕРЕСЛАТЬ АДРЕСАТУ” и отдал служащему. Потом надел новые носки (они оказались очень кстати) и ушел в долину.
Мать великодушно предположила, что в Южной Америке он научился сочувствовать. Такую роскошь поденщик позволить себе не может. Чуть свет приходит грузовик, и пятьдесят человек борются за место в кузове: посочувствуешь тому, кто пытается столкнуть тебя на землю, – останешься голодным. Если Клем чему и научился в Трес-Фуэнтесе, так это восхищаться теми мужчинами, кто возделывает суровую пуну, и женщинами, которые встают в самый холодный ночной час, чтобы сварить моте [72] имате. Ему незачем сочувствовать Фелипе Куэйяру. Достаточно знать, что он выносливый и надежный.
72
Моте – каша из маисовой крупы.
Приняв меры, чтобы справиться с тревогой, Клем вернулся к простой жизни. Просыпался, трудился, пил чичу [73] , ночевал в хлеву, с ослом Куэйяров. Месяц март принес погожую погоду, на усаженных бобовыми склонах густела азотфикси-рующая поросль, альпаки паслись и тучнели. Не умея возделывать землю, Клем отрабатывал стол и кров, перестраивая хлев для деревенской скотины, ремонтируя каменные стены и собирая дрова. Осел был старый, выносливый, Клем из милосердия не ездил на нем в лес, а водил на поводу. Его удивляло, что на такой высоте – гораздо выше верхней границы лесов в умеренном климате – вообще растут деревья, и ему неловко было рубить их мачете. Листья у них были маленькие, серебристые, тонкие молодые ветки пестрели лишайниками, старые и толстые, застывшие под изломанными углами, точно суровая среда мешала им расти, лохматились эпифитами. Клем подозревал, деревне требовалось столько дров, что деревья не успевали расти, но другого источника топлива не было. Он старался резать ветки разумно, брать только сухие, но каждая ветка казалась отчасти сухой, отчасти живой. Даже если облетала кора, открывая ксилему непогоде, ветвь ухитрялась снабжать питательными веществами отросток или два молодых листика. Каждое дерево походило на высокогорье в миниатюре. Ветви напоминали древние извилистые тропы, ведущие к клочкам пахотной земли, зеленой, рассеянной среди каменистых полей и болот с дубильной стоячей водой. Наполовину засохшие деревья походили и на поселения людей: на каждый крепкий дом приходилось несколько разрушенных, некоторые уже превратились в груду камней, быть может, времен инков; птицы, которых Клему случалось спугнуть, были синие, золотистые, малиновые и черные, как пончо крестьянок. Нарубив столько дров, сколько Клем и осел могли утащить на спинах, они спускались в долину по склону, уже очищенному от деревьев. Клем отмечал, что почва изъедена эрозией и удерживает воду хуже лесного суглинка, но ночи в горах холодные, а альмуэрзо, ждавшую его у Куэйяров густую похлебку, не приедавшуюся Клему, без дров не сварить.
73
Чича – слабоалкогольный южноамериканский напиток, похожий на пиво.
Сейчас он жалел, что не приехал в Анды годом раньше, вместо того чтобы попусту тратить время в больших городах. Хотя, может, это и к лучшему. Может, ему нужно было отбыть срок на тяжелой работе, избавиться от стыда за ошибку с призывной комиссией, наказать себя за боль, которую сознательно причинил Шэрон и родителям, чтобы получить в награду высокогорье. Здесь приходилось трудиться гораздо больше, но Клем словно вернулся к себе прежнему, которого давным-давно потерял и забыл, вернулся в мир земли, растений и животных, вернулся к своей любознательности и стремлению как-то его изменить. Он с упоением предвкушал, как восстановится в университете, займется наукой, и это упоение поддерживало его изо дня в день, не давало заснуть ночью. Он впервые за долгое время мечтал о чем-то большем, нежели следующий прием пищи.
В тот день, когда он получил в Трес-Фуэнтесе письмо Бекки, страница календаря почтового служащего полнилась крестиками. Было двадцать седьмое марта. Клем вышел к сухому фонтану, нетерпеливо разорвал конверт.
Дорогой Клем!
Спасибо за извинения, спасибо, что “проинформировал” меня о своих приключениях (прочла с интересом), но пожалуйста, не учи меня жить. Ты сделал свой выбор, уехал отсюда, и поздновато играть в миротворца. Ты отправился путешествовать, ты знать не знаешь, как со мной поступили М&П, не знаешь, как они носятся с Перри (я понимаю, он болен, но какой же он обманщик и эгоист, он уже обошелся им в десять с лишним тысяч долларов, и конца-краю этому не видать), ты понятия не имеешь, насколько они невыносимы, как они мне противны. Я простила им долг, не хочу и не жду от них ничего, и что бы тебе ни наговорила мама, я всегда с ними приветлива. Я не желаю им зла, мне просто неприятно с ними общаться. В Библии не сказано, что ближний обязательно должен нам нравиться, потому что это от нас не зависит. Мне трудно дается заповедь о почитании родителей, да и они, признаться, не облегчают задачу. Папа до смешного не уверен в себе, вся церковь знает про его интрижку с прихожанкой (мама не писала, что его едва не сняли из-за этого с должности?), он отпустил бородку – точь-в-точь волосы на лобке, – а мама ведет себя так, будто он великий Божий дар миру. Вот и почитай таких. Я с ними исключительно любезна, но нет, в гости не приглашаю, и нет, в праздник к ним не пойду, потому что а) родители Таннера теперь тоже моя семья, б) я хочу, чтобы Грейси росла в мирной и гармоничной атмосфере – боюсь, если я проведу с ними хотя бы пятнадцать минут, пиши пропало. Мой муж – чудесный, талантливый, великодушный человек, у меня лучшая в мире дочь, я бесконечно благодарна за все, что дал мне Господь, каждое утро я просыпаюсь с песней в сердце и прошу тебя, не осуждай меня за то, что я хочу, чтобы так было и дальше. Кому-то везет, им нравятся их родители, мне же не повезло.
Я тоже, в свою очередь, должна извиниться перед тобой за то, что наговорила тебе гадостей, когда тебя не взяли во Вьетнам. Я поступила дурно и прошу прощения, но все-таки было что-то очень странное в том, сколько времени мы с тобой проводили вместе: наверное, нам нужно было расстаться, стать самостоятельными личностями, отдельными друг от друга. Я любила болтать с тобой обо всем на свете, и мне порой не хватает брата, которого я уважала бы и которому рассказывала бы обо всем. Если ты когда-нибудь вернешься домой, давай попробуем начать сначала. Когда познакомишься с Грейси, ты поймешь, почему я от нее без ума, и я хочу, чтобы ты лучше узнал Таннера. Ты ни разу не дал ему шанса, но если ты любишь меня, полюби и человека, лучшего для меня, лучшего по отношению ко мне, лучшего во всем. Я не хочу устанавливать правила, но если ты хочешь снова войти в мою жизнь, тебе придется принять эти правила. Первое – уважай мое отношение к М&П. Это не обсуждается. Впрочем, когда ты увидишь, как они носятся с Перри и как они вообще себя ведут, может, поймешь, почему я к ним так отношусь. Мне жаль, что они несчастны, но я им тут ничем не помогу, даже если бы и хотела, потому что я слишком мало значу для них. Они сделали свой выбор, ты свой, я свой. По крайней мере, одна из нас счастлива этим выбором.
С любовью,
Это письмо подействовало на него так, словно в темноте чиркнули спичкой. И в ее свете Клем увидел свою старую комнату в родительском доме. Туда Бекки приходила к нему по вечерам, рассказывала о разном и частенько по своей непосредственности засыпала на его кровати. Почему он не будил ее? Не говорил: иди спать к себе? Потому что она слишком много для него значила. Он сознавал, что она любит спать у него, что она любит его больше всех остальных членов семьи: ради такого стоило потерпеть неудобство и поспать на полу. Если бы она, просыпаясь, смущалась, когда видела его на полу, если бы принималась извиняться за то, что заняла его кровать, если бы это случилось всего один раз, не было бы так странно. Но она делала это снова и снова – позволяла ему спать на полу, не смущаясь и не извиняясь, – и условия их договора были ясны: он готов ради нее на что угодно, а она это принимает. Со стороны могло показаться, будто Бекки ведет себя как эгоистка. Лишь он видел любовь в ее согласии на то, чтобы ее так любили.
Потом он уехал в университет, встретил Шэрон, и той нужно было, чтобы ее так сильно любили, но в своей отвратительной честности он признался, что не любит ее той любовью, на которую способно его сердце. В свете спички, зажженной этим письмом, Клем видел, что сердце его по-прежнему принадлежит Бекки, что именно поэтому он расстался с Шэрон. Но пока он спал с Шэрон, условия договора изменились, Бекки больше в нем не нуждалась, а он цеплялся за нее, пытался напомнить ей о былом договоре, повлиять на ее решение – и лишился ее любви. Она так на него разозлилась, ненависть ее оказалась настолько невыносима, что он безо всякого плана сел в автобус и укатил в Мексику. В свете спички он видел, что пытался вытеснить одну муку другой, муку от потери Бекки – мукой тяжелого труда, и это письмо открыло ему страшную правду: ничего не изменилось.
Клем положил обжегшее его письмо в карман, направился в деревушку и по дороге нагнал Фелипе Куэйяра, который нес на плече мотыгу с крепкой рукоятью. Фелипе был худощавый, на голову ниже Клема, однако практически без усилий справлялся с любой тяжелой работой. Клем пристроился за Фелипе и, стараясь не наткнуться на мотыгу, спросил, когда будут выкапывать картофель.
Когда вырастет, ответил Фелипе.
Да, сказал Клем, но когда именно?
Обычно в мае. Это тяжелый труд.
Не тяжелее, чем сажать его в дождь.