Перекрестки
Шрифт:
Нет, тяжелее. Сам увидишь.
Некоторое время они шагали молча. В верхнем конце долины за горой собирались тучи – амазонская влажность, – но последнее время до запада, до деревушки, дожди не доходили. Тропа через пуну пересыхала.
Я хотел кое-что спросить, сказал Клем. Если я уеду сейчас – скоро, – можно мне приехать снова? Я думал остаться до конца уборки урожая, но мне нужно увидеть родных.
Фелипе остановился, развернулся с мотыгой. Нахмурился.
Тебе пришли плохие новости? Кто-то болен?
Да. В общем, да.
Тогда езжай немедленно, ответил Фелипе. Нет ничего важнее семьи.
Последнего водителя, который ранним утром в субботу накануне Пасхи подвез Клема на роскошном “бьюике ривьера” из Блумингтона в Орору, звали Мортон, он был дважды
– Знаешь, почему я тебя взял? – спросил он. – Я как увидел, что ты голосуешь, решил, что ты ангел.
Клем удивился. Он кто угодно, только не хиппи, но с бородкой, длинными волосами, в перуанском свитере с капюшоном смахивает на хиппаря. Он изумился, когда рядом с ним затормозил “бьюик ривьера”.
– Знаю, о чем ты думаешь, – продолжал Мортон. – Но они существуют. Ангелы-то. Внешне обычные люди, но когда они уходят, ты понимаешь, что это были ангелы Божьи.
Клем еще не привык говорить по-английски – ему до сих пор казалось чудом, что это возможно.
– Я совершенно точно не ангел.
– А у Бога всегда так. Он заботится о нас таким образом – побуждая нас заботиться друг о друге. И когда ты отказываешься помочь незнакомцу, который нуждается в твоей помощи, ты, возможно, отказываешься помочь ангелу. Знаешь, когда я это понял? Четыре года назад, двадцать седьмого июня. Мне было плохо, вторая жена только-только ушла, меня выгнали с работы – я тогда работал в школе, – да еще в грозу сломалась машина. Кстати, неподалеку отсюда, на проселке. Дождь стеной, генератор закоротило. В общем, так худо, что дальше некуда. Сижу в машине, мокрый как мышь, жалею себя, вдруг вижу в зеркале – сзади кто-то идет. Не поверишь, но это был парень примерно твоих лет, весь в белом. Я опускаю стекло, он спрашивает, что случилось. Тоже мокрый как мышь, заглядывает под капот, говорит, а теперь заводи. Умереть мне на этом месте – завелась! Прислушиваюсь – работает, ну я выхожу, хочу поблагодарить его, может, денег дать, а его нет. Кругом кукурузное поле, ровное-преровное, а его нигде нет! Исчез. Тут дождь прекратился, и ты не поверишь, на небе появилась надпись – гляжу, а это числа. Числа от горизонта до горизонта. И я понял, что это число дней моей жизни, ангел показал мне всю мою жизнь, прошлое и будущее. Потом числа на миг выстроились в идеальную последовательность, и я все понял. Я понял, что вечная жизнь – в Иисусе Христе. Я в церкви сто лет не был, а тут рухнул на колени, прямо на дороге, и излил душу Иисусу. С этого дня началась моя новая жизнь.
Нельзя отрицать, Мортон отличался христианской добротой, блинчики с сиропом и сбитым сливочным маслом тому подтверждение, да и рассказывал с трогательной убедительностью, но сама история не выдерживает объективной критики. В Перу Клему доводилось работать бок о бок с людьми, полными всевозможных суеверий. В хижине Куэйяров висело распятие, Клем видел, как Фелипе крестится у церкви и на кладбище в Трес-Фуэнтесе. Но то был простой рабочий люд. Мортон – образованный американец, по его словам, лучший торговец в своем районе, владелец “бьюика”, сконструированного проверенными научными методами. Еще больше Клема удивляло, что и прочие взрослые люди в его жизни, мать, отец, теперь вот Бекки, современные люди развитого ума рассуждают о Боге так, словно за этим словом что-то стоит. Неверующий среди верующих еще более одинок, чем гринго в Трес-Фуэнтесе. Гринго отличается лишь внешне и может найти общее с местными. У науки же и заблуждений нет ничего общего.
Мортон отвез бы его в Нью-Проспект, но в десять утра ему надо было забрать дочку в Ороре. Он высадил Клема на вокзале, дал пять долларов. И, потянувшись к бардачку,
достал открытку, на которой был густо напечатан какой-то религиозный текст.– Вы невероятно добры. – Клем взял открытку. На лицевой стороне красовался растровый Иисус, на обороте – растровый парадиз.
– Хорошей тебе Пасхи с родными.
Оставшись один на платформе, Клем выбросил открытку в мусорный бак. А заодно, раз уж оказался возле бака, сунул туда грязную вязаную сумку и лежащую в ней грязную одежду, оставил только паспорт. Сегодня начинается его новая жизнь. Прибывший поезд ждал его с открытыми дверями.
Клем узнавал Нью-Проспект, имел на него права, помнил в нем каждый дом и название улицы, и это казалось ему таким же чудом, как собственная английская речь. Он мог бы с дороги позвонить родителям, сообщить о своем приезде, но тяготы автостопа легче переносить, не задумываясь о будущем, да и не из-за родителей он уехал из Трес-Фуэнтеса.
На Пирсиг-авеню густо пахло весной; в Перу весна пахла совершенно иначе. В витрине музыкального магазина компании “Эолиан” стояли выгоревшие джазовые и симфонические пластинки: казалось, с тех пор как Клем уехал, к ним никто не притрагивался. В магазине под недоверчивым взглядом владельца рылись в корзинах с кассетами рок-альбомов два длинноволосых парнишки. Клем свернул в переулок за магазином. Замер в нерешительности у подножия лестницы на второй этаж. Вспомнил, как точно так же медлил на площадке дома хиппи, прежде чем подняться к Шэрон.
К двери квартиры на верху лестницы была прибита табличка, на которой кто-то, наверняка Бекки, красивым наклонным почерком написал “Таннер и Бекки Эванс”, а сбоку нарисовал цветы. Со слезами на глазах Клем постучал в дверь. Бекки в детстве никогда не играла в дочки-матери. В Индиане, где она целиком принадлежала Клему, Бекки ходила за ним по пятам. Он учил ее кидать бейсбольный мяч и ловить рукавицей (его рукавицей, их единственной рукавицей), когда Клем кидал его обратно. Она носилась за ним с куском высохшего собачьего дерьма, кричала: “Ископаемая какашка! Ископаемая какашка!” И с радостью выдумывала жестокие пытки впавшему в немилость игрушечному кролику, со злорадным хихиканьем перечисляла его грехи: с чего этой девочке вдруг вздумалось играть в дочки-матери?
Он постучал еще раз. Никого нет дома.
Клем вернулся на улицу; на него вдруг навалилась усталость пройденных миль. Ему хотелось повидаться с Бекки, прежде чем идти к родителям, сказать ей, что вернулся из-за нее, но он не мог думать ни о чем, кроме своей постели. День выдался теплый, солнце стояло почти в зените. Как же приятно поспать в настоящей постели. Полусонный, Клем направил стопы домой, мимо книжного магазина, аптеки, страховой конторы.
У магазина “Скрипичный ключ” он встрепенулся. За витриной Таннер Эванс показывал электрогитару немолодой покупательнице, чьей-то матери. Клем остановился в нерешительности. Таннер мельком взглянул на него, повернулся к клиентке. Потом вновь посмотрел на Клема, округлив глаза, и выбежал из магазина.
– Не может быть!
– Я вернулся, – сказал Клем.
– А я думаю: откуда я его знаю?
Таннер ни капли не изменился. Наверное, он никогда не изменится. Он раскрыл объятия так же охотно, как некогда в “Перекрестках”, и Клем шагнул к нему.
– Вот здорово, – сказал Таннер, – Бекки очень обрадуется.
– Правда?
На лицо Таннера набежало облачко – насколько позволяла его природная солнечность.
– Ну да. Разумеется. Она скучала по тебе.
– Поздравляю тебя со всем сразу. Со свадьбой, рождением дочери. Поздравляю.
– Спасибо, я так счастлив.
– Потом непременно расскажешь, а пока… где она?
– Наверное, в Скофилде с Грейси. Джинни Кросс приехала на каникулы.
Второй раз обняв парня, который стал его зятем, Клем пошел в Скофилд-парк. Деревья в Нью-Проспекте были живые на сто процентов, к стволам ревниво льнула кора без единого пятнышка, и каждый дом казался Клему дворцом. Влажная изумрудная трава, которую незнакомый мужчина вытряхивал, как мусор, из мешка для газонокосилки, стала бы лучшим лакомством для альпак. Клем остановился, снял свитер, повязал вокруг пояса, и мужчина с газонокосилкой посмотрел на него с подозрением. То ли почувствовал, что Клем его с кем-то сравнивает и мысленно критикует, то ли просто не любил хиппи.