Перекрестки

– Вам, наверное, до смерти надоело, – нелюбезно заметила она. – Приходят женщины, жалуются на мужчин. Неделя за неделей – мужчины, мужчины, мужчины. Вас, наверное, раздражает, что мы только об этом и говорим. И не понимаем, какие же мы несчастные.

София, к которой вернулось самообладание, мило улыбнулась.

– Любопытно, с чего вы взяли, что мои пациентки говорят только о мужчинах.

– А разве нет?

– Неважно. Важно то, как вы себе их представляете. То есть, по-вашему, я думаю, что вы слишком много говорите о мужчинах?

– По-моему, вы именно так и думаете, – ответила Мэрион. – Вы постоянно говорите мне, что я должна стать хозяйкой своей жизни. “Хватит о мужчинах, освободитесь уже” – вот что на самом деле вы хотите сказать.

– То есть вы не поддерживаете идею освобождения женщин.

– Я не возражаю: хотите – делайте. Если вашим пациенткам это помогает, сил им.

– Но вам это не нужно.

– Тот домохозяин был извращенец. Подругу я больше не видела, не видела больше Изабеллу, но наверняка он умудрился и ее затащить в койку. Быть может, она просрочила арендную плату, или ей потребовалась его помощь, как мне тогда, и он воспользовался этим, чтобы получить свое. Он был толстый, противный и сдавал комнаты исключительно для того, чтобы заниматься сексом с девушками. Я оказалась одной из них, и он вытворял со мной всякие мерзости. Даже якобы нормальный секс не был нормальным. Все это происходило у него в голове, я была только средством.

– Именно.

– Допустим, он пришел к психиатру: “Сэр, вы меня начинаете раздражать. Не пора ли вам стать хозяином собственной жизни? Вы только о девушках и говорите!”

София медленно вдохнула и так же медленно выдохнула.

– Хороший психиатр помог бы ему осознать травму, которую он пытался воспроизвести.

– Вот оно что. И какую же травму воспроизвожу я?

– А сами как думаете?

– Не знаю. Вину из-за самоубийства отца. Угадала?

– Если вы так считаете.

– Из-за Расса мне больше не стыдно. И из-за того извращенца. Я действительно провинилась, но это не чувство, а объективный факт. Я чувствую себя виноватой перед Перри и тем ребенком, которого я убила без ведома Брэдли. Они ни в чем не виноваты, и я за них отвечаю.

Пышка посмотрела на свои пухлые ручки. За окном стемнело. Бормашины в стоматологических кабинетах вырабатывали запоздалые единицы боли.

– Вы говорили, ваша мать каталась с друзьями на лыжах, когда вы были беременны и нуждались в ее помощи, – сказала София. – Вас это не злит?

– Моя мать была кошмарной эгоцентричной алкоголичкой.

– Будем считать, вы ответили “да”. Еще вы рассказывали, что злились на сестру. Но ведь ваша семья обанкротилась из-за отца…

– Он это сделал из-за матери и Шерли.

– Он пошел на мошенничество и обманул вас. Потом вами воспользовался ваш продавец машин, хотя знал, что вы очень ранимы. Тот извращенец вытворял с вами такое, что словами не передать. Вы двадцать пять лет заботились о муже, а теперь он увлекся другой. При этом вы злитесь только на мать с сестрой. Вы догадываетесь, чего я не понимаю?

– Да, я не феминистка.

– Я вас к этому и не призываю. Я лишь прошу: постарайтесь увидеть себя такой, какая вы есть.

– Вижу, и это плохой человек.

– Мэрион, послушайте меня. – Пышка подалась вперед. – Знаете, что мне правда надоело слышать? Вот это ваше присловье.

– Но это правда.

– Да ну? Вы вырастили замечательных детей. Вы дали мужу больше, чем он заслуживает. Вы, как умели, заботились об отце. Вы заботились даже о сестре, когда она умирала.

– Это не я. Я играла роль. Настоящая я…

Она покачала головой.

– Так расскажите мне о вас настоящей, – подхватила София. – Вы сказали, она “плохая”, а какая еще? Какая она?

– Худая, – с нажимом проговорила Мэрион.

– Худая…

– Очень чувствительная. Грешит и не скрывает этого от Бога. Надеется, Он понимает: она грешит, чтобы чувствовать себя живой, но ей безразлично, простит Он ее или нет, потому что она не знает раскаяния. Пожалуй, она актриса, ей нужно внимание. Она не в своем уме, но совершенно безобидная. И никогда не пыталась покончить с собой.

На пышку слова Мэрион, казалось, не произвели впечатления.

– Ваша сестра была актрисой, – заметила она. – И вы говорили, что она была ненормальная и худая.

– Спасибо, что напомнили.

София сделала неопределенный жест, но от слов своих не отказалась.

– Шерли была озлобленная и испорченная, – сказала Мэрион. – И актриса из нее никакая.

– Ясно.

– Ту женщину, которую я описываю, озлобленной не назовешь.

– Ладно. Допустим, это вы и есть. Как вы думаете, что мешает вам быть таким человеком?

– А разве непонятно? Мне пятьдесят лет. Если я разведусь, это будет катастрофа. И даже если мне удастся как-то наладить жизнь, все равно мне нужно заботиться о детях, особенно о Перри. От последствий той жизни, которую я себе устроила, не сбежишь.

– Не подумайте, что я ловлю вас на слове. – София мило улыбнулась. – Но если настоящая Мэрион не знает раскаяния, какое ей дело до последствий?

– Вы же спросили о моих фантазиях.

– Наоборот. Любопытно, что вы истолковали мои слова именно так.

Терпения пышке было не занимать. Мэрион могла говорить с ней целую вечность, ходить вокруг да около, но так ни к чему не прийти. Пустая трата денег.

– А может, вам вовсе не обязательно выбирать что-то одно? – предположила София. – Может, вы сумеете приблизиться к себе настоящей и остаться хорошей матерью. Почему бы вам для начала не попробовать свои силы в городском театре? Вдруг что и получится.

Такой совет – разумный, сдержанный, “попробуй, вдруг получится” – Мэрион могла дать своим детям, но ей совершенно не улыбалось ходить вперевалку по сцене вместе с прочими обитателями зажиточного пригорода. Ей хотелось стать пылкой, худой, курить за кулисами, наблюдать за актерами, которые не справляются с ролью, чтобы в конце концов, потеряв терпение, выйти на сцену и показать им, как надо играть. Фантазия? Может, да, а может, и нет. Когда-то в Лос-Анджелесе Брэдли Грант, лежа на кровати, следил за ее игрой, точно завороженный.

– О чем вы думаете? – спросила София.

– Думаю, я уже отпущу вас домой.

– Да, я скоро пойду. Но, по-моему, мы…

– Нет. – Мэрион встала. – Мы с Рассом идем на прием для духовенства. Весело, правда?

Она подошла к двери, сняла с вешалки габардиновое пальто.

– Я вас уверяю, – продолжала она, – Рассу будет весело, только если там окажется чья-нибудь хорошенькая жена. В противном случае ему, как всегда, будет неловко, и я ничем ему не помогу. Я унизительная толстуха, на которой он женился. Единственное утешение – как ловко я притворяюсь любезной, как помню имена всех жен и как здороваюсь с каждой от имени четы Хильдебрандт. А после он расскажет мне, как тяжко быть самым старым младшим священником на вечеринке, как его все достало, а я отвечу, что он достоин собственного прихода. Я скажу, что восхищаюсь им, что его проповеди намного лучше, чем у Дуайта, и трудится он прилежнее Дуайта. Это еще одна роль, которая мне удается на диво. Правда, если вечеринка окажется слишком уж тяжкой, он примется причитать, что проповеди его лучше потому лишь, что их за него пишу я. Ха!