Перекрестки
Шрифт:
– Я уже не во хмелю. В о хмелю, во хмелю, во хмелю — видишь?
По пути домой Мэрион начала рассказывать историю, в которой не было ни слова о Брэдли Гранте, вообще ни о ком из мужчин, кроме отца Перри. Снег густо покрывал землю и продолжал валить, придавал ее голосу удивительную отчетливость, приуменьшая при этом смысл ее слов, точно мир служил продолжением ее черепа. Перри слушал молча, подавал ей руку, если случалось переступать через заносы. Прежде она держала попытку самоубийства в тайне от детей. И даже с Рассом они давно об этом не говорили: Мэрион чувствовала, что это его пугает – а может, смущает, как, впрочем, и все, что
Они подошли к дому, а она еще не закончила. На дорожке виднелись две пары свежих следов: кто-то пришел и ушел. Мэрион решила, что это Клем, и позвала его, когда они с Перри вошли на кухню, но дома явно никого не было.
– Наверное, пошел на концерт, – предположила Мэрион. – Может, ты тоже сходишь? А утром продолжим.
Перри жевал печенье.
– Если ты еще что-то хочешь сказать, говори.
Она взяла сигареты из кармана пальто, открыла заднюю дверь.
– Извини, солнышко. Мне трудно об этом говорить без сигареты.
У нее так тряслись руки, что зажечь спичку не получалось. Перри забрал у нее коробок, чиркнул спичкой. Мэрион вдруг померещилось, будто она моложе сына – не мать, а скорее дочь. Она благодарно вдохнула дым, выдохнула в открытую дверь, но дым ветром затянуло в кухню.
– Затуши, – сказал Перри. – У меня есть идея получше.
– Крыльцо?
– Нет. Третий этаж.
В сумраке прихожей Мэрион с удивлением заметила огромный чемодан и сумку. На миг, точно во сне, ей показалось, что это ее вещи и вечером она уезжает – быть может, в Лос-Анджелес. Но потом сообразила, что это Клема. Зачем он привез столько вещей?
Перри взбежал по лестнице. Отдуваясь, с отравленным сердцем, она проследовала за ним в кладовку на третьем этаже. В здешних шкафах не таилось скелетов. От дяди Джимми Мэрион прибыла с одним-единственным чемоданом, дневники еще до свадьбы сожгла в камине у Джимми, уничтожив свидетельства о себе прежней. Самые старые вещи в кладовке приехали из Индианы: детская кроватка и высокий стульчик (последним им пользовался Джадсон), старый кинопроектор, сундук с одеялами и постельным бельем, которое жалко выбросить, вышедшая из моды одежда, плесневелая армейская палатка – зря Расс надеялся, что они будут ходить в походы. В общем, сплошная тоска.
Перри, не зажигая свет, открыл слуховое окно со средником.
– В доме тяга, как в каминной трубе, – пояснил он. – Все время сквозняк, даже с закрытой дверью.
– Я смотрю, ты здесь все знаешь.
– Окурок потушишь о внешний подоконник.
– Погоди. Ты что, куришь?
– Рассказывай дальше. Ты вроде хотела еще что-то сказать.
Из кладовки и правда сквозило. Мэрион высунула голову в окно, оставаясь в тепле, – выглянула в снег, почувствовала на лице снежинки, хотя была под крышей. Выдыхала дым, но дыма не ощущала.
– Ну, в общем, – продолжала она, – в конце концов я потеряла рассудок. Бродила по городу утром в Рождество, и меня забрала полиция. Завтра будет ровно тридцать лет. Меня отвезли в окружную больницу, оттуда перевели в женское отделение Ранчо “Лос амигос”, куда лучше не попадать. Но не могли же они выпустить меня обратно на улицу, вот и заперли в палате с решетками на окнах, с кучей пациенток еще ненормальнее меня, и я до сих пор не понимаю, каким чудом поправилась. Психиатры говорили, что у меня совсем юный мозг. И “пластичный” – так они
это называли. Говорили, возможно, мои гормоны угомонятся – что я подвергла их стрессу, потому что слишком долго была одна и потому что… потому. Я им не особо верила, но чтобы меня отпустили, я должна была продемонстрировать примерное поведение, причем по пунктам, а мне так хотелось оттуда вырваться, что в конце концов я стала паинькой. Вот так. Ты должен был это узнать. Что в двадцать лет меня положили в психушку.Она раздавила окурок о внешний подоконник.
– Понимаешь теперь, почему весной я так испугалась за тебя? Мы ведь с тобой похожи, мы не такие, как все. Твоя бессонница, твои перепады настроения – боюсь, тебе передалось это от меня. Ты унаследовал это по моей линии. И я казню себя из-за этого. Но ты должен об этом знать. Я не хочу, чтобы тебе довелось пережить то же, что и мне.
Отвернуться от окна было трудно, но она сумела. Глаза привыкли к полумраку, и в кладовой казалось светлей. Перри, потупясь, сидел на сундуке с бельем. Она присела перед ним, пытаясь поймать его взгляд, но он прижал подбородок к груди.
– Твой отец об этом не знает, – проговорила Мэрион. – Я никогда не рассказывала ему, что лежала в психушке: я ведь выздоровела. И к моменту нашей встречи уже несколько лет была здорова – пожалуйста, помни об этом. Психиатры оказались правы. Я действительно переросла болезнь.
Тут была доля лжи, и Мэрион повторила эти слова.
– За меня волноваться нечего. А вот за тебя я волнуюсь. Ты еще подросток, ты очень мне дорог. Ты должен мне рассказать, что творится у тебя в голове. Если что-то не так, мы придумаем, как с этим справиться, но ты должен быть со мной честен. Обещаешь? Ты ведь скажешь мне, что думаешь?
Горячее дыхание Перри отдавало спиртным. Теперь, когда она призналась ему в том, за что винила себя сильнее всего, собственная вина показалась ей еще реальнее, еще больше неотвратимой. Мэрион вспомнила, как медлила у двери пышки, как думала, что выход только один – или подчиниться Божьей воле и посвятить себя Перри, или безбожно посвятить себя себе. От жаркого дыхания сына ее ликование улетучилось, страсть к Брэдли вызывала удивление.
– Солнышко, пожалуйста, скажи что-нибудь.
Он выпрямился, то ли вздохнув, то ли рассмеявшись, и обвел кладовую глазами, точно и не заметил, что мать сидит у его ног.
– Что тут скажешь? Не то чтобы я удивлен.
– Почему?
Он улыбался.
– Я и так знал, что проклят. Да?
– Нет-нет-нет.
– Я тебя не виню. Но это факт. У меня плохо с головой.
– Нет, солнышко. Просто ты умный и чувствительный. В этом нет ничего плохого. Наоборот, это очень хорошо.
– Неправда. Хочешь, докажу?
Перри на удивление проворно поднялся и вскочил на сундук. Достал со шкафа коробку из-под обуви. Не такой реакции она ждала. Ему было ничуть не жаль ее, не страшно за себя. Точно он щелкнул выключателем и теперь не чувствует ничего. Ей знаком этот выключатель. Худшая кара – видеть, как им оперирует твой сын.
Перри снял крышку с коробки, достал прозрачный целлофановый пакетик с какими-то растениями.
– Это стебли и семена того, что я здесь курю, – пояснил он. – Тут примерно десятая часть моей дозы, считая то, что лежит в других местах. – Он порылся в пакете. – Вот папиросная бумага. Вот трубка, я думал, мне понравится, но как-то не пошло. Само собой, верная биковская зажигалка. Мундштук. Пузырек с полосканием для рта. А это… – Он показал блестящий инструмент. – Об этом ты тоже должна знать. Это более-менее рабочие ручные весы. С такими удобно продавать траву.