Перекрестки

Это неприкрытое оскорбление возмутило Расса. В первые годы брака он не раз чувствовал, что Мэрион злится на какой-то мелкий или значительный проступок, который он совершил или, наоборот, не совершил. Всякий раз он ждал вспышки, какие, он знал, случались у других супружеских пар, и всякий раз ее гнев превращался в мягкий укор, в худшем случае она дулась на него день-другой, но потом успокаивалась, и в конце концов он понял, что они не из тех, кто ссорится. Помнится, он этим даже гордился. Теперь же это казалось ему лишним доказательством того, что жена для него умерла.

– Воображение тут ни при чем, – ответил он. – Если тебя что-то не устраивает, правильнее сказать мне об этом прямо, а не намекать.

– Думай, о чем просишь.

– Ты полагаешь, я этого не выдержу? Нет ничего, что я не сумел бы выдержать.

– Громкие слова.

– Я серьезно. Если тебе есть что сказать, говори.

– Ладно. – Она понесла сигарету к губам, скосила губы на огонек. – Меня раздражает, что ты хочешь ее трахнуть.

У Расса пол ушел из-под ног. Он впервые слышал от Мэрион такое слово.

– Меня это очень раздражает, и если ты думаешь, что я ревную, то это меня раздражает еще больше. Чтобы я? Ревновала к этой? Кем ты меня считаешь? На ком ты, по-твоему, женился? Я видела лик Божий.

Расс вытаращился на нее. Такие же слова однажды сказала прихожанка с шизофренией.

– У тебя есть твоя прогрессивная религия, – продолжала Мэрион, – твой кабинет на втором этаже, твои дамы по вторникам, но ты понятия не имеешь о Боге. Равно как и о настоящей вере. Ты считаешь себя даром Божьим, считаешь, ты заслуживаешь лучшего, чем имеешь, ну да, меня это немного раздражает. Не знаю, заметил ли ты, но у тебя дивные дети, по крайней мере один из них – сущий гений. Откуда, по-твоему, это взялось? Как ты думаешь, от кого они это унаследовали? Или ты полагаешь, что от тебя? Черт!

Она встряхнула рукой, выронила сигарету, которая ее обожгла. Подобрала, бросила в раковину. Расс подумал, что у Мэрион нервный срыв, ему бы встревожиться или проникнуться к ней отвращением, но он не чувствовал ни того, ни другого. Он вспомнил, как прежде, лет в двадцать пять, так давно, что теперь это казалось сном, Мэрион переполняла сила – и он сильно ее хотел. Она по-прежнему его жена. Его законная жена. Ее несдержанность пробудила в нем желание, он подошел к ней сзади, положил руки ей на грудь. Под шерстяным платьем и складками зрелой плоти пряталась эксцентричная девчонка, которая в Аризоне сводила его с ума. Исходящий от нее запах табачного дыма и такой же непривычный запах спиртного раззадорили еще больше. Прикосновение к груди незнакомки его возбуждало.

Он попытался развернуть ее лицом к себе, но она нырнула под его локоть и вырвалась. Он шагнул к ней, она отпрянула.

– Не смей!

– Мэрион…

– Член еще не обсох, а уже ко мне лезешь?

Она никогда ему не отказывала. В альковных делах обычно отказывал он.

– Ну и пожалуйста, – сердито ответил Расс. – Я всего лишь хотел…

– Вы с ней друг друга стоите. Иди, я тебя отпускаю. Мне все равно.

Презрение в ее голосе лишило его радости, с какой он мог бы принять ее разрешение. Она и правда умнее него. Как бы Мэрион ни чудила, тут она права, и неважно, что она краснолицая коротышка, а он убил дракона. Пока они женаты (да и если разойдутся), она всегда будет умнее него.

– Думаешь, это я во всем виноват. – Расса трясло. – Но дело не только во мне. Ты виновата не меньше моего. Ты сама все устроила так, будто поддержка нужна мне одному. Ты вечно твердишь: поддержка, поддержка, поддержка. Ни радости, ничего, одна сплошная поддержка. И тебя еще удивляет, что меня от этого тошнит?

– Меня тошнит еще сильнее, чем тебя.

– Но ты сама этого хотела.

– Чего этого?

– Ты хотела детей. Такой жизни.

– А ты нет?

– Моя бы воля, мы посвятили бы себя служению Богу. Ты не была бы домохозяйкой, а я, черт побери, не читал бы проповеди банкирам и в карточном клубе.

– То есть ты хочешь сказать, что именно я тебя в это втянула? Что именно ты пожертвовал собой? Что именно ты сделал мне одолжение, женившись на мне?

– Сейчас? Да. Я так думаю. И если хочешь знать почему, черт побери, посмотри на себя в зеркало.

Он никогда не говорил ей таких жестоких слов.

– Мне больно, – негромко произнесла Мэрион, – но не так сильно, как тебе хотелось бы.

– Я… прошу прощения.

– Ты понятия не имеешь, на ком женился.

– Раз уж я такой идиот, может, ты объяснишь мне?

– Нет. Погоди, сам увидишь.

– Что это значит?

Она подошла к нему, привстала на цыпочки, потянулась к нему губами. На мгновение ему показалось, что она хочет его поцеловать. Но она всего лишь выдохнула ему в лицо. Изо рта у нее несло табачным дымом и перегаром.

– Погоди – и увидишь.

– Не толпитесь у выхода. Если вам так охота стоять, встаньте в очередь. Не надо толпиться у выхода. Все, кто купил билет, займут свои места. Если понадобится второй автобус, мы подадим второй автобус. Он проследует с теми же остановками. Из-за неблагоприятных погодных условий рейсы задерживаются, но по пути следования работает спецтехника. В этой давке вы просто устанете, ничего больше. Посадки не будет, пока вы не перестанете толкаться. Нет, мэм, время отправления пока неизвестно. Как только прибудет техника и вы встанете в очередь, начнется посадка…

Голос не умолкал. Он принадлежал грузной темнокожей женщине, которая устала вряд ли сильнее Клема. Рядом с ним сидела совсем юная мать, малыш на ее коленях спал, раскинув руки, голова его свисала с ее бедра. У выхода собрались человек шестьдесят или семьдесят, большинство чернокожие, все они в жестокий первый час сочельника направлялись на юг – в Сент-Луис, Кейро, Джексон, Нью-Орлеан. На автовокзале было довольно тепло, но Клем до сих пор не согрелся. Он сидел, обхватив себя руками, зажав в кулаке билет. В вокзальном киоске продавали кофе, и Клем попытался объективно оценить силы, гадая, получится ли встать и дойти до киоска. От изнеможения собственное состояние представлялось ему экзистенциальным без причины, как у Мерсо в “Постороннем”.

Если бы, когда он позвонил в дом хиппи, линия оказалась свободна, если бы мать, прежде чем отослать его прочь с заплечным мешком, не сходила наверх, не вернулась с десятью двадцатидолларовыми купюрами и не сунула их ему в руку, и если бы в поезде до Чикаго у него не было времени вновь задуматься о свободе, он бы сделал, как мать велела. Но, вернувшись в Нью-Проспект и обнаружив, что отец его любит, любимая сестра ненавидит, а мать совсем не такая, как он думал, Клем совсем растерялся. Семья вернула его в обусловленные рамки личности, из которых он вознамерился вырваться. В Чикаго из-за сильного снегопада поезд прибыл с опозданием. И когда наконец подошел к вокзалу Юнион, Клем осознал, что не обязан выходить из автобуса в Эрбане, что он не иголка проигрывателя, скользящая по дорожкам привычной пластинки, что он по-прежнему волен вырваться на свободу. Он целый месяц, просыпаясь по утрам, гадал, бросать ли университет. Неужели решение, которое он обдумывал так тщательно и так долго, не перевесит считаные часы, проведенные с семьей, в тот вечер, когда он изнемогал от недосыпа? Он уже не связывал будущее с Шэрон. И даже если бы он сейчас вернулся к ней, не отказался бы от прежних мыслей. Ему пока что не хватало сил принять вызов женщины, он еще был юноша, не мужчина. Примирение с Шэрон не принесет ничего, кроме боли, потому что он снова ее бросит. И вот, добравшись до автовокзала, он купил билет на автобус до Нового Орлеана. Он никогда не бывал в Новом Орлеане. У него было двести долларов, и ему хотелось побыть одному.

Пасха

Расс проснулся в странном доме. Ветер стучал в окна, распылял снег на ветки деревьев, и та половина кровати, на которой обычно спала Мэрион, оказалась нетронута. Расса беспокоило, что Мэрион так и не смягчилась, беспокоило разрешение, которое она дала ему, беспокоило, что Перри принимает наркотики, и он осознал, как сильно зависит от ее поддержки. Не получив этого, он обратился к Богу и молился в постели, пока не почувствовал, что в состоянии надеть халат и выйти в коридор. За закрытыми дверьми спали трое младших его детей. Дверь и занавески в комнате Клема были распахнуты настежь, и в утреннем свете его отсутствие резало глаза. Внизу, на кухне, стоял на плите кофейник. Расс налил чашку кофе, поднялся в кабинет и обнаружил там Мэрион. Она сидела на полу среди подарков и лент, даже не взглянула на него. Мэрион была в том же платье, что и накануне, и при виде нее Расс вспомнил, как оторопел оттого, что, оказывается, хочет ее, и как она унизила его отказом. Он с порога без предисловий сообщил ей, что Перри давал или продавал Ларри Котреллу марихуану.