Перекрестки

– Ох, милый.

– Иначе было нельзя, я же бросил университет.

– Тебе не обязательно бросать университет.

– Я жестоко поступил с ней.

Отчаяние завладело им целиком. Клем силился справиться с ним, мать встала и подошла к плите. Он услышал треск, почуял дым. Клему так странно было видеть мать с сигаретой, что он позабыл отчаяние.

– Ты не хочешь выйти на крыльцо?

– Нет, – ответила мать. – Это и мой дом.

– Почему ты куришь?

– Извини. Сегодня то одно, то другое. Извини, если тебя это задевает. Мне жаль, что… как ее зовут?

– Шэрон.

Мать сделала глубокую затяжку.

– Мне трудно это понять. Если ты был с ней счастлив, зачем бросаешь университет?

– Потому что мой номер в лотерее – девятнадцать.

– Но почему именно сейчас? Почему бы не подождать еще семестр?

– Потому что я только о ней и думаю, учиться не могу. Пока я там, мне хочется только быть с ней.

– Значит… – Мать нахмурилась. – Ты бросаешь университет, чтобы сбежать от нее?

– У меня средний балл – четыре. Я не заслуживаю отсрочки.

– Нет-нет-нет. Ты ошибаешься. Ты ее любишь?

– Неважно.

– Ты ее любишь?

– Да. То есть… да. Но это уже неважно. Поздно.

Мать подошла к раковине, сунула сигарету под воду.

– Никогда не поздно, – возразила она. – Если ты любишь ее, а она любит тебя, не бросай ее. Все просто. Не беги от той, кого любишь.

– Да, но…

Мать резко развернулась. Глаза ее горели странным огнем.

– Это неправильно! Это самый дурной поступок!

Прежде Клем никогда ее не боялся. Мать и мать, милая, маленькая, вроде всегда тут, но как будто ее и нет. Испуг его лишь усилился, когда она подошла к телефону, висевшему на стене у двери столовой, сняла трубку и сунула ему под нос.

– Позвони ей.

– Мам!

– Просто позвони. Тебе станет легче. Я хочу, чтобы ты позвонил ей и извинился. Пожалуйста. Она простит тебя, вот увидишь.

Из трубки доносились медленные гудки. У матери дрожала рука.

– Шэрон у родителей? Она тоже уехала домой?

– Кажется, завтра уезжает.

– Так скажи, что ты возвращаешься и хочешь ее видеть.

Я тебя отпускаю.

– Мам, Рождество же.

– И что? Езжай, я не возражаю. Ну серьезно, неужели тебе хочется остаться? Здесь? – Рукой с телефонной трубкой мать обвела комнату. – Вот в этом!

В голосе ее сквозило такое отвращение, что Клем поразился. Но мать права. Ему и правда не хотелось оставаться, тем более после того, что сказала ему Бекки.

– Я не успею, – сказал он. – Утром она уезжает.

Трубка разразилась частыми гудками.

– Так поезжай сейчас, – ответила мать.

На вопрос, почему Перри поздно вечером очутился в бедном районе, в бесперспективной части Нью-Проспекта, где улицы жалких домишек упираются в железнодорожную насыпь, можно было ответить лишь в самом узком прагматическом смысле. Высшее “почему” требовало построения логических конструкций, бессмысленность которых теперь была очевидна. Перри шел по Терминал-стрит, снег скрипел под подошвами, и ему казалось, будто его преследует ширящийся черный кратер. И пока тот не настиг его и не поглотил, надо дойти до дома, порог которого Перри уже не надеялся переступить. Но в теперешней ситуации простительно там появиться.

Кратер разверзся после того, как Перри признался матери, что торгует наркотиками. И хотя признание было лишь стратегическим ходом, стремлением заручиться ее поддержкой против отцовского гнева, если его прегрешения выплывут на свет божий, он изготовился лить слезы, к чему с удивительным успехом прибегал в “Перекрестках”, чтобы его простили. Но мать словно и не рассердилась. Она не ругала его, даже вопросов не задавала. И когда, оставив мать с сигаретой на чердаке, Перри направился вниз, он чувствовал себя беззащитным перед обнаружившимся ментальным кратером.

Он шагал сквозь метель к дому Анселя Род ера. Уж сегодня-то можно накуриться. Перри представлял, как будет затягиваться косяком в надежном уединении крытого уличного бассейна Родеров, предвкушал, как намеренно и значительно превысит свою норму, как впадет в прострацию, изгоняющую мысли о будущем, и чувствовал стояк, становившийся тем сильнее, чем охотнее Перри представлял, как, удолбавшись, примется ублажать себя в ванной комнате, которую Родер делил с сестрой, тощей, не носившей лифчика Аннетт, когда та приезжала домой из колледжа. Аннетт, студентка третьего курса Гриннелла, отличалась ехидством, а рябое маслянистое лицо лишь добавляло ей шарма. Перри она казалась практически идеалом женской красоты – и недоступной, как галактика Андромеды.

К смущению Перри, дверь ему открыла сама Аннетт. Он не нашел в себе сил посмотреть ей в лицо и едва выдавил просьбу позвать Анселя. Дешевая куртка, дебильные галоши, очевидная потребность – ни дать ни взять, омерзительный червяк. Ему оставалось лишь дожидаться, пока она отвернется. Желание накуриться и остаться одному, запереться в ванной, было почти нестерпимым. В открытую дверь он видел оранжевое мерцание в камине Родеров. Камин был огромный, под стать особняку, и горели в нем такие длинные поленья, каких Перри нигде не видал.

Босой Родер вышел к нему с таким видом, точно заранее злился на Перри.

– Чего тебе?

– Я хотел бы войти, – сказал Перри. – Если можно.

– Не сейчас. Мы играем в канасту.

– В канасту?

– Праздничная традиция. На самом деле очень интересная игра.

– Вы с родителями играете в карты?

– Да. И поем старые рождественские гимны.

Семейство Родеров было еще менее дружным, чем Хильдебрандты. И то, что они проводят время вместе, показалось Перри аномалией, сравнимой размерами с космической несправедливостью. Перри, не глядя, чувствовал, как за спиной ширится черный кратер.

– Ладно, – сказал Перри. В горле комом стояла обида. – Тогда удели мне минутку, я сегодня допустил ошибку. Просчет.

– Ну правда, чувак. – Роджер хотел было закрыть дверь. – Сейчас не время.

– Может, сбегаешь принесешь мне один из пакетов? Помоги другу.

– Мы играем в канасту.

– Ты уже говорил. Хочешь, я тебе заплачу?

Родер скривился, точно этот червь внушал ему отвращение.

– Ну Ансель! Когда я к тебе так приходил?

– Ты совсем уже, что ли?

– Да, зря я заикнулся о деньгах. Я ошибся, прости.