Перелетные работы

На столике стояли тети-Грушины помады, пустой флакончик для духов, румяна с широкой кисточкой, и пластмассовый гребешок валялся здесь же, неподалеку.

– Трещина!
– печально повторила Натка, но вдруг заметила принадлежности на столике и вскрикнула: - Какая красота!

Она по очереди открывала тюбики с помадой, выдвигая красные, коричневые и розовые стержни, потом раскрыла румяна, но румяна ей не понравились, поэтому она их сразу же отставила в сторону и несколько раз понюхала флакон из-под духов.

– Это давно, - и тетя Груша указала на трещину.

– Это к смерти, - сказала Натка страшным сдавленным голосом и выпустила из рук пустой флакон.

– А мы не верим, - тихо ответила тетя Груша, опуская глаза. Желто-коричневая бабочка перестала кружить по комнате.
– Мы жи-вем себе и живем. Мы ничего не боимся!

– А я боюсь!
– тускло сказала Натка.
– Я смерти боюсь. Вот вы представьте себе: мы жили, ходили по улицам, одевались, красились. И в один прекрасный день - все! Мы не проснемся. От-ходили, открасились. Все про нас забудут. Заколотят в гроб и уве-зут... А в гробу тесно, руки-то не раскинешь, как на полосатом диванчике.

– Ты фантазерка, - печально сказала тетя Груша.

– Какие здесь фантазии, - отмахнулась Натка.
– Я вот о чем все время думаю: ну ладно, я умру, и меня увезут на кладбище. Ладно, оставят одну под землей. Но ведь сами-то они потом вернутся домой, а в шкафу висят мои платья, а на столике - губная помада и гребешок. Ведь у меня дома столик один в один как у вас! Что они будут делать с моими платьями и с моей губной помадой? Выбро-сят или оставят? А если оставят, то для чего - чтобы смеяться надо мной или чтобы вспоминать и печалиться? А что, если будут смеяться?

Мы с Аленкой молча стояли посреди комнаты. Аленка рассмат-ривала красную пряжку на поясе своего платья, я прислушивалась.

– Не будут, - твердо сказала тетя Груша.
– Я все продумала. Я все унесу с собой. Может быть, только платья оставлю, - и она грустно улыбнулась. Меня страшит могила, что и говорить, но, чтобы не пугаться, хочу, чтобы мне завили кудри, - и она дотро-нулась рукой до своих черно-белых волос, - хочу, чтобы лицо при-сыпали пудрой, не бледной, а темной, как загар, - и она приложила ладони к своим широким щекам, - хочу, чтобы губы слегка подкра-сили помадой и на все лицо добавили румян!

Дядя Кирша не слушал. Его мучила капуста из борща, застряв-шая между зубами. Он пытался поддеть ее мизинцем, но у него ни-чего не выходило. В одной руке он по-прежнему держал папироску, а другой нащупывал капусту, но, заметив острый взгляд Натки, сделал вид, что гладит себя по подбородку, проверяя, насколько чисто он выбрит.

– Так и в жизни можно!
– усмехнулась Натка на слова тети Груши.

– Нет, только в смерти, - печально ответила тетя Груша.

– Да ведь этого всего в смерти не нужно, ни платьев ваших, ни румян. Это все для жизни, для радости!
– разгорячилась Натка.
– Там все по-другому. То, чем мы здесь дорожим, там даже не за-мечают!

– Замечают!
– страстно выкрикнула тетя Груша.
– Еще как замечают!

– Вы еще вспомните мои слова, - холодно засмеялась Нат

ка.
– Много раз вспомните.

– Каждому свое!
– отрезала тетя Груша.

– Так ведь это все и мое, - и голос Натки снова сделался тусклым и страшным. Она указала на столик с помадами, на свою широкую юбку и на шкаф с платьями.
– У меня ведь тоже ничего дру-гого нет и уже не будет! Куда я без этого?

И их лица оцепенели.

Дядя Кирша затушил окурок в пепельнице и рядом с окурком положил длинную капусту из борща.

– О чем беседуем, Грю-шень-ка?
– сказал он, мягко растягивая слова.

Когда к нам приходили гости, дядя Кирша нарочно тянул слова: "Грю-ша", картавил и курил и строго поглядывал на нас. Тогда мы с тетей Грушей говорили про него: "Большой курильщик!", а он говорил про себя "Ар-ристократ!" Я не знала, что такое аристократ, и тогда он объяснял: "Дворянин" - и показывал альбом со старыми фотографиями.

– Я из дворянской семьи, - любил рассказывать он.
– Раньше все было очень благородно. У меня была очень строгая и очень благородная мать. В девичестве ее звали Зинаида Зарай

ских, а Куликов - это фамилия отца. Тоже очень благородная фамилия.

И он показывал фотографию своей матери. Она была очень толстой, со злым и, несмотря на злобу, прекрасным лицом, и рядом стоял он в фуражке и шинели с блестящими пуговицами.

– Мне здесь двенадцать лет, а матери тридцать два. Посмотри сюда, Грю-ша, - звал он.
– И ты, Леля, тоже подойди.

Иногда он путался в рассказах про свою прошлую жизнь и очень сердился, если я вдруг вспоминала, как он рассказывал раньше.

– Агриппина, - медленно начал дядя Кирша.
– Натали, я могу вам спеть...

Они по-прежнему сидели с неподвижными лицами, и только бабочки глаз беспорядочно блуждали по комнате.

Дядя Кирша снял гитару со стены. И тут же черная бархатная бабочка пролетела над ее грифом, а каряя закружилась и присела к нему на плечо. Он слегка повел плечом, чтобы ее смахнуть.

– Дни бегут, печали умножая, - запел он тяжело и по-стариковски.
– Мне так сложно прошлое забыть...
– и вдруг он забыл слова. Его пальцы торопливо перебирали струны, но слов он все никак не мог вспомнить. Он с надеждой посмотрел на меня - не подскажу ли я, но я знала, как он сердится, когда я что-то ему напоминаю, поэтому я промолчала.
– Как-нибудь однажды, дорогая, наконец вспомнил он, - вы меня свезете...
– но здесь память снова отказала ему.
– Вы меня свезете...
– несколько раз подряд с переливами пропел дядя Кирша и вдруг неожиданно добавил: - Хо-ро-нить!

И испугался собственных слов.

Натка и тетя Груша напряженно молчали.

– А давай играть в концерт, - предложила я Аленке.

– А давай!
– весело согласилась она, отрываясь от пряжки на поясе.

– Выступает Куликов Кирилл Николаевич, - объявила я.

– Гы-гы-гы!
– засмеялась Аленка, подняв острый подбородок.

– Веселья час и час разлуки, - громко запела я.
– Тра-та-та! Тра-та-та-та!
– Этой строчки я не знала, потому что дядя Кирша все время ее пропускал.
– Давай пожмем друг другу руки - и в дальний путь на долгие года!

– Лелька, вон!
– топнул ногой дядя Кирша.

– А пойдем на кухню!
– тут же пропела я Аленке.

– А пойдем!
– крикнула Аленка.

Дядя Кирша оттолкнулся от подоконника и сделал шаг к нам.

– Лучше в туалет!
– крикнула я на бегу.

– А пойдем, - согласилась Аленка.

И мы закрылись в туалете.

Дядя Кирша несколько раз дернул дверь на себя, но она была заперта на щеколду.

– Хоть попоем, - сказала Аленка, усаживаясь на унитазе, как большая.