Перелом

Двадцать девять длинноногих рысаков, принимавших участие в скачках на приз Линкольна, нетерпеливо ожидали в парадном круге, в то время как тренеры и владельцы небольшими группами стояли рядом. Сильный, холодный северный ветер разогнал облака, и солнце сверкало с ослепительно высокого неба. Разноцветные формы жокеев переливались на свету всеми цветами радуги, как детские игрушки.

Томми Хойлэйк в ярко-зеленом камзоле подошел к нам, широко улыбаясь, и его беспечность еще больше убедила майора Барнетта в том, что лошадь, владельцем половинной доли которой он является, пробежит плохо.

– Послушайте, – с трудом сказал он, обращаясь к Томми, – только не придите последним, если почувствуете, что все пропало, ради бога, прыгайте с лошади и сделайте вид, что она охромела или седло свалилось, в общем, все, что угодно, лишь бы не поползли слухи, что жеребец никуда не годится. Иначе он потеряет всякую цену как производитель.

– Я не думаю, что он придет последним, сэр, – рассудительно ответил Томми и бросил на меня вопросительный взгляд.

– Действуйте по плану, – сказал я, – и не полагайтесь на каприз богов.

Он ухмыльнулся, вскочил в седло, махнул своей шапочкой майору Барнетту и все с тем же беспечным видом уехал.

Майор Барнетт отошел поближе к канатам наблюдать за скачками, и я облегченно вздохнул. В горле у меня пересохло. А если все-таки отец прав.., и я не умею отличить хорошую лошадь от почтового ящика? Что ж, надо быть честным и, если лошадь действительно пробежит из рук вон плохо, признаться в своей ошибке и просить пощады.

Гороховый Пудинг не пробежал из рук вон плохо.

Лошади прошли кентером милю по прямой от трибун, повернулись, выстроились в одну линию и поскакали обратно галопом. Я не привык наблюдать за скачками в бинокль с такого расстояния, поэтому долгое время мне вообще не удавалось различить Томми Хойлэйка, хотя я примерно предполагал, где он находится: по жеребьевке ему достался двадцать первый номер, стало быть, его следовало искать в середине. Через некоторое время я опустил бинокль и просто смотрел на приближающуюся к трибунам разноцветную массу, разделившуюся на две группы по обе стороны поля. Группы сближались до тех пор, пока между ними не остался свободным лишь центр бровки – создавалось такое впечатление, что одновременно проводятся разные скачки.

Я услышал имя Томми от комментатора, прежде чем увидел ярко-зеленый камзол:

– А теперь, со стороны трибун, резвый рывок сделал Гороховый Пудинг. За два фарлонга до финиша Гороховый Пудинг поравнялся с Легким, Барсук отстал на полкорпуса; со стороны поля – Волей-Неволей, за ним – Термометр, Беспокойный Студент, Марганец... – Комментатор скороговоркой продолжал перечислять клички, но я перестал слышать.

С меня было достаточно новости, что у жеребца хватило сил сделать рывок за два фарлонга до финиша. С этого момента мне действительно стало все равно, выиграет он или нет. Но он выиграл. Выиграл, опередив Барсука на полголовы, упрямо вытягивая вперед морду, когда казалось, что его вот-вот достанут. Томми Хойлэйк ритмично двигался в седле, подстегивая жеребца и выжимая из него последние крупицы воли к победе, упрямого нежелания признать себя побежденным.

В загоне для расседлывания победивших скакунов майор Барнетт пребывал в шоке, но Томми Хойлэйк спрыгнул на землю и, широко улыбаясь, сказал:

– Надо же. Все-таки что-то в нем есть.

– Да, – ответил я и объяснил возбужденным репортерам, что приз Линкольна может выиграть кто и когда угодно, в любой день недели, если только иметь лошадь, немного счастья, программу тренировок конюшен моего отца и второго жокея страны.

Человек двадцать неожиданно захотели как можно ближе познакомиться с майором Барнеттом, и в результате он поддался на их уговоры пойти в бар, чтобы промочить горло, пересохшее от чествования победителя. Майор смиренно попросил меня присоединиться к их компании, но, так как наши глаза встретились именно в тот момент, когда он, оправившись от изумления, начал рассказывать, что никогда не сомневался в достоинствах Горохового Пудинга, я решил не смущать его и отказался.

Толпа потихоньку рассосалась, шум утих, и я неожиданно столкнулся с Алессандро, которого вот уже два дня как привозил в Донкастер частично оправившийся шофер.

Лицо Алессандро было бледно, насколько это позволял желтый оттенок кожи, а черные глаза совсем ввалились. Он смотрел на меня, дрожа от возбуждения, и казалось, никак не мог произнести слов, вертевшихся на кончике его языка. Я посмотрел на него абсолютно бесстрастно и стал ждать.

– Хорошо, – сказал он прерывающимся голосом. – Хорошо. Почему вы молчите? Я ведь знаю, что вы хотите сказать.

– В лишних разговорах нет нужды, – спокойно ответил я. – И смысла.

Мускулы его лица чуть расслабились. Алессандро с трудом сглотнул.

– Тогда я сам скажу. Гороховый Пудинг никогда бы не пришел первым, если бы вы разрешили мне сесть в седло.

– Да, – согласился я.

– Я видел, – сказал он все еще дрожащим голосом. – Я не смог бы так скакать. Я видел... – Это признание было для него мучительным.

– У Томми Хойлэйка, – сказал я в утешение, – руки не лучше ваших, да и воли к победе не больше, чем у вас. Но он достиг полной гармонии с лошадью, прекрасно чувствует ее бег и умеет удивительно собраться на финише. Придет и ваш черед, не сомневайтесь.

Щеки Алессандро не заиграли здоровым румянцем, но скованность исчезла. Правда, выглядел он ошеломленным.

– Я думал... – медленно произнес он. – Я думал.., вы.., как это говорит мисс Крэйг?.. Утрете мне нос.

Я улыбнулся, услышав из его уст идиому, произнесенную очень тщательно, но все же с акцентом.

– Нет, я этого никогда не сделаю. Алессандро глубоко вздохнул и невольно развел руки в стороны.

– Я хочу... – сказал он и не докончил фразы. “Ты хочешь завоевать мир”, – подумал я и сказал:

– Начнете в среду.

Когда фургон привез Горохового Пудинга обратно в Роули Лодж, весь обслуживающий персонал конюшен высыпал в манеж, чтобы поприветствовать победителя. Выражение на лице Этти сейчас никак нельзя было назвать обеспокоенным, и она хлопотала над вернувшимся воином, как наседка над своим цыпленком. Задняя стенка фургона откинулась, жеребец выбежал размять затекшие ноги и со свойственной ему скромностью отреагировал на сияющие улыбки и поздравления (вроде:

"победил-таки, старая вешалка”), которыми его осыпали со всех сторон.

– Не может быть, чтобы каждому победителю устраивали такой прием, – сказал я Этти, когда вышел из дома на неожиданный шум. Я вернулся за полчаса до прибытия фургона и не заметил ничего необычного: конюхи и наездники уже устроили лошадей на ночь и отправились в столовую пить чай.

– Это – первый победитель сезона, – ответила она, и глаза на ее добром простом лице засияли. – И мы не думали.., я хочу сказать, болезнь мистера Гриффона...

– Я ведь говорил, что вы должны больше верить в свои силы, Этти.