Переселение. Том 1
Шрифт:
Павел хоть и проехал на коне немало стран, но не знал, каковы другие христианские государства Европы, и, подобно всем Исаковичам, полагал, что одна только Вена — Содом и Гоморра нового времени, в остальных же странах Европы царят просвещение и добро.
Лежа так, днем и ночью, с широко раскрытыми глазами в темной каморке г-жи Гуммель, Павел грезил наяву. Перед ним — утомленным, измученным и отупевшим — вставали видения далекого детства. Вот Цер в серебре весны, потом в золоте осени и в синеве высокого неба. И вдруг на Сербию, точно темная туча с мертвой головой в середине, наплывает Австрия с императорской Веной. Огромная мертвая голова приближается и спрашивает: «Отец? Vater?», и Павел слышит,
Поняв, что допрашивающая его огромная мертвая голова, с которой он разговаривает во сне, — совсем как с императорскими офицерами, со страусовыми перьями на шляпах, в казармах принца Александра в Белграде, где он вступил в армию, — и есть Вена, Павел сердито кричит: «Родился в Николин день, в 1715 году». И продолжает:
— В тот день меня все тихонько таскали за уши, говоря: «Сегодня ты новорожденный, будь счастлив, поздравляем тебя!..»
Дед Гаврила дал мне несколько мелких денежек, которые вы у меня отобрали и должны будете возвратить, равно как саблю да два пистолета с серебряной чеканкой. Взял их у меня Гарсули!
Помню, как я подбежал к деду Гавриле и поцеловал ему руку…
А бабушка Икония надела мне на ноги по случаю дня рождения новые чулки…
Потом пришли дядя Никодия и тетка Йована и тоже легонько потянули меня за уши.
— Mutter? — снова вопит мертвый череп Вены.
— Была турецкой рабой, как и бабушка Икония, когда вы, мать вашу так, в наш край входили. Лежали они у костра возле церкви в Шабаце, и бабушка слышала, как турки между собой говорят, что на рассвете удирать собираются, в сторону Ужицы. Турок, стороживший их, улегся, сунув два чеканенных серебром пистолета и ятаган под голову. Когда он заснул, бабушка прошептала: «Здравствуй, стаканчик, прощай, вино!» Взяла оружие — и бежать. А когда сторожевые псы в Црна-Баре залаяли и стража крикнула: «Кто идет?», она, бредя с матерью по воде, ответила: «Рабыня!» Отступили турки к Ужице.
— Gut! Jawohl! [48] А дед Теодор?
— Эх, когда дед Теодор вместе с вами вошел в Црна-Бару, он наткнулся на пасеку; был он, бедняга, голоден как волк, вытащил соты с медом да опрокинул ульи, оттуда стали вылетать пчелы и многих людей покусали. А вы, курвы, потребовали от Вука, чтобы он разыскал того, кто перевернул эти ульи. Чтоб его повесить.
— Gut! Jawohl! А отец?
— Что, фатер? Дед Теодор рассказывал мне, что у нас в роду исстари велась поминальная книга, ей уже несколько сот лет было, и в нее записывали имена всех наших предков. Там были: Десивое, Калаян, Путник, Примислав, были и женщины: Теша, Вишня, Трнина, Дуня.
48
Ладно! Так! (нем.)
— И эту поминальную книгу мой злосчастный брат Спасое продал вам за дукат да еще хвастался, что хорошо, мол, продал такие задрипанные святцы. Верьте — не верьте, но это так! Мертвые не лгут! Лжет Гарсули… Мне же оставьте только житие наших святых мучеников.
— Gut! А убийство?
Услышав это, Павел опечалился и с горечью рассказал о том, что отца деда Гаврилы, уважаемого и почитаемого в селе человека, убил родной брат.
— Gut! Jawohl!
— Сгребали они с братом сено у Цера, прадед мой остановился, чтобы погладить своего малого сына, Гаврилу. А старший брат крикнул ему: «Оставь ребенка и сгребай сено!..»
Он послушался…
А потом опять подошел к ребенку, а брат как заорет: «Я
сказал, оставь ребенка и сгребай сено! А ты не слушаешь?..»Хвать пистолет и застрелил на месте родного брата. Жена убитого, увидя, что сделал деверь, поспешно увела детей и побежала к туркам. В то время, коли серб убивал серба, полагался штраф в тысячу грошей. Другого наказания не было!..
Заставили братоубийцу заплатить, приказали ему вдову не обижать и сиротам справедливую долю наследства выделить…
Вот так дед Гаврило с Михаилом остались сиротами!
— Gut! Jawohl! Abtreten! [49]
Австрийцы ушли, сгинула и мертвая голова, и родная земля засияла перед Павлом голубыми, зелеными, золотыми и розовыми красками…
Цер высился над ним, спускаясь в долину, а он шел рядом с матерью, хотя ему было только три года и два месяца. Шел через гору, по лесу, сквозь тучи. Мать на Николин день вела его показать деду Теодору.
Он шел вприпрыжку, рядом с матерью, пока они не добрались до прозрачной как слеза реки, до парома. Вода была низкая. Дни стояли жаркие, как летом.
49
Уходить! (нем.)
Паромщик никак не мог пристать к берегу. Схватившись за веревку, он прыгнул в воду и подтащил паром. Мать взвизгнула, обхватила сына обеими руками и прижала к груди.
Но паром уже причалил к берегу. А паромщик крикнул: «Сходи! Чего орешь и малого пугаешь?»
Павел вспомнил, как вырвался он тогда из объятий матери, спрыгнул с парома на землю и принялся собирать на песчаном берегу камешки и прятать их за пазуху; мать поймала его за руку со словами:
«Ты что тут делаешь? Вода может тебя притянуть, милый».
А он остановился и засмотрелся на камешки у самой реки. И слышал, как паромщик смеется над матерью:
«Плетешь пустое, только паренька пугаешь. А он, вижу, смелее тебя».
И услышал в темноте голос матери: «Боюсь я».
Эта капля в море воспоминаний была дорога Павлу, и он сохранил ее в памяти навсегда…
Картины гор, лугов, лесов чередовались в воспаленном мозгу полусонного Исаковича.
Он мысленно возвращался в свою Сербию.
Вот он в гостях у деда.
Они шли к селу лесной дорогой, был он еще совсем маленький, устал, начал просить мать «пососать сису». В те времена дети сосали грудь матери долго. Она, бедняжка, уже пробовала отнять сына от груди, но тщетно, и сейчас боялась, как бы не попрекнули ее в отцовском доме за слабость.
Мать принялась пугать его бабушкой. Своей матерью, которую звали Гоша.
«Отколочу обоих, — сказала ему как-то Гоша, — коли узнаю, что ты еще сосешь».
Но когда он в тот день заплакал, мать села у придорожного дуба, чтобы покормить его, и стала ему наказывать: «Не проси сосать в доме у деда, а то баба Гоша забьет нас насмерть! Она старая да злая, не то что твоя жалостливая мать».
Он заплакал. И придя к бабушке, пугливо уставился на нее. Заметив это, та спросила у дочери:
«Что с ребенком приключилось? Глядит, точно чего боится!»
Тогда мать что-то зашептала бабушке Гоше, та ушла и вскоре вернулась с длинным прутом в руке.
Увидев маленького Павла у материнской груди, она закричала:
«Титьки ему захотелось, да? А ты розгу видел? Забью тебя, хоть ты и большая, до смерти, коли еще хоть раз дашь ему грудь! Кусок хлеба в руки и пусть ест!»
Павел заплакал, жаль ему стало матери, забьет ее Гоша.
Тетка Анджа, слышавшая все это, подхватила его на руки и стала угощать орехами и медом. Потом передала его другой тетке.