Перо ковыля

В воде жерлянки сторонятся не только озерных лягушек, но и зеленых жаб, весеннее пение которых негромко и приятно на слух. Их трели звучат даже робко и слышны лишь вблизи, но жерлянки избегают их соседства, ибо близость безобидных жаб для них смертельна. Не переносят жерлянки слабенький жабный яд и погибают почти мгновенно. Достаточно в банку к десятку здоровых жерлянок подсадить небольшую жабу, как через несколько минут те будут мертвы. В поведении же самой жабы не изменится ничего. Она будет спокойно сидеть или лежать среди убитых ею жерлянок. Значит, дело не в голосе. Значит, жабья кожа выделяет в воду вещество, опасное для тихих бычков.

Весной к воде жерлянки приходят рано, пожалуй, третьими по счету — после остромордых лягушек и чесночниц. Но собираются не все вдруг. Те, которые поближе к воде зимовали, появляются раньше, в первый же теплый вечер, те, которым скакать дальше, тратят на дорогу несколько ночей. Иногда эти дальние, встретив на пути подходящую снеговую лужу в травяной низинке, там и остаются, скликая к себе тех, кто еще не прошел мимо. Остаются в воде надолго, до лета, а некоторые задерживаются до солнцеворота. Этим одиночкам не надоедает укать целыми сутками, не получая ответа. В некоторых местах это одинокое стенанье придает какую-то таинственность окружающему пейзажу.

Тихие голоса сородичей они слышат лучше, чем мы, и собираются иногда вместе в самых неожиданных местах за километры от реки или озера, например на новых прудах, где прежде их не было слышно.

Неторопливые, коротконогие, жерлянки с такой быстротой заселяют новые водоемы, плодятся на них такими темпами, что создается впечатление, будто не своими ногами дошли, а кто-то специально или случайно занес их сюда. Выходит, что к родному болотцу или озерцу у них нет прочной привязанности, как у других земноводных. Да и к качеству воды они не требовательны: иногда собираются в такую мутную лужу, где даже на палец в глубину ничего не видно.

Мне ни разу не приходилось видеть жерлянку на суше днем, хотя, казалось бы, коль терпит свет солнца по два-три месяца, не прячась, то может и охотиться днем. К тому же и маленькие глаза у нее не совсем ночного строения, но и не дневного. Зрачок — не узкая вертикальная щель и не круглый, а с вырезкой на верхней стороне и заостренный книзу, как крошечное черное сердечко. Охотится это животное ночью на суше, но подходящую по росту добычу может брать и на воде днем.

Воду покидают жерлянки лишь осенью. Ища убежища на зиму, забираются в глубокие щели, в чужие норы. Однажды в конце ноября раскапывали жилье слепыша и на глубине трех с лишним метров вдруг встретили живую жерлянку. Она вышла из слепышиного хода, сделала несколько коротких скачков и, словно испугавшись света и холода, повернула назад. На такой глубине, конечно, никакой мороз не достанет. Но тех, кто пытается перезимовать в укрытиях помельче или просто зарывшись под мох, он может выморозить. Вот почему после февраля 1969 года, когда в бесснежном лесу земля промерзла на глубину два с половиной метра, на весенних зорях не было слышно жерлянок. Но кое-кто из них все-таки уцелел, и снова звучит и в Хреновском бору, и в Каменной степи, и на Усмани по озерам, болотам и лужам немного заунывное, но мелодичное «унн... унн... унн...», сливаясь в один звенящий звук.

Синеперое чудо

У августовских дней еще хватает зноя, но быстро стынут ночи, и по утрам ясное, без дымки небо уже холодноватой, предосенней синевы, а степные дали чисты и прозрачны. Из края в край до последней былинки просматривается огромное поле. Страда уже поостыла, но еще не успели перепахать золотой ковер ячменного жнивья. Сверкает оно в лучах встающего солнца, и, как бугор чистого золота, сияет на нем последний ворох соломы. Взгляд уже не задерживается на привычной красоте, но изумление всегда неожиданно: словно сотканная из небесной сини, на ворох опускается сизоворонка и, застыв, превращается в самородок чистейшей бирюзы. И невозможно пройти или проехать, не остановившись, потому что уже идет осенний пролет сизоворонок, и каждая встреча с синеперой птицей может быть последней до будущего мая.

От двухмесячного лазанья по дуплам и тесным норам поистерлось перо, но его блеск скрывает обношенность наряда, и кажется он издали таким же свежим, как в первые дни прилета. При каждом движении, при взлете, броске на добычу, чистке сверкают и переливаются синие краски оперения от бледно-голубой до почти черной, как у ворона. Но эта непередаваемая игра красок всего-навсего отражение света на сероватом пере, и нет в нем ни зернышка голубой краски. Когда сизоворонка, освещенная утренним солнцем, летит вдоль темно-зеленой стены леса, песчаного берегового обрыва или меловой стены или порхает, как огромная бабочка, над полем спелой пшеницы, снимая с колосьев хлебных жуков, на ее оперении повторяется гамма холодной половины спектра. И лишь коричневая спина выглядит одеждой с чужого плеча. На желтом ворохе соломы сизоворонка действительно как бирюза на золоте. Но, опустившись на ветку ветлы, когда под ветерком узкие листья поворачиваются изнанкой наружу и дерево из зеленого превращается в голубовато-сизое, птица становится невидимкой. И чистое летнее небо словно растворяет половину птичьей нарядности в своей голубизне.

Сизоворонки вызывают восхищение не только красотой наряда, но и токовыми полетами вскоре после возвращения на родину. Одинаковые по цвету, самец и самка неразличимы и по мастерству полета. Взмыв крыло в крыло почти до облака, они бросаются к земле, чертя в воздухе длинные зигзаги. Крылья почти сложены, и скорость падения такова, что снизу кажется, будто негромкий рокот или курлыканье немного отстает от птиц.

Однако самка более сдержана, чем самец, в проявлении своего восторга в парном полете, поэтому воздушный дуэт удается увидеть реже, чем одиночные игры самца. Даже возвращаясь с кормежки, он делает не обычную посадку на ветку, а падает с высоты, качаясь на крыльях, проносится мимо намеченной присады, мгновенно взмывает выше дерева и, сделав над его вершиной крутой вираж с каким-то особым вывертом, точно опускается на кончик сухого обломка. Ветер, даже очень сильный, не нарушает точности этой посадки, и повторных заходов и промахов не бывает. В обычном крейсерском полете сизоворонку легко узнать даже издали, не видя ее расцветки, по необычной для других наших птиц манере при каждом взмахе высоко поднимать полусогнутые крылья, как бы размеренно всплескивая ими.

Гнезд сизоворонки не строят, но чтобы вывести птенцов, им обязательно нужны надежные стены и крыша, потому что скорлупа их яиц такой белизны, которая видна в любой темноте, а птенцы вылупляются совершенно голые, без единой пушинки, и для них одинаково опасны и солнце, и ветер, и дождь. Им нужен дом, а не гнездо. Есть такой дом — займут, нет — построят сами. Чаще всего они занимают просторные дупла в старых ветлах и осокорях, особенно те, у которых дно вровень с выходом или чуть-чуть ниже. В столетних деревьях со стволами полутораметровой толщины бывают дупла, похожие на длинные норы, бывают просторные пещерки с узким входом и мягким полом из кофейно-коричневой трухи. Такое жилье, раз занятое семьей синих птиц, будет служить потом не одному их поколению, пока не рухнет огромное дерево под натиском урагана или не сгорит от молнии.

Кому не остается выбора, занимают дупла попроще, а те, кому вовсе ничего подходящего не досталось, расковыривают иногда дупла больших пестрых дятлов в полуистлевших стволах и выводят птенцов в тесноватом для их роста жилье. В безлесных местах сизоворонки нередко пользуются тем, что уцелело от покинутых в давние времена построек человека. Находятся для них несквозные дыры в каменных, саманных, кирпичных стенах.

В крепких глинистых, меловых или лёссовых стенах обрывов степных рек выдалбливают сизоворонки широкие и довольно длинные норы, которые служат их роду десятилетиями. Работать им труднее, чем щуркам или зимородкам, потому что кончик клюва чуть загнут небольшим крючком, и птица скорее не долбит, а выгрызает ход в твердом грунте.

Там, где нет ни дуплистых деревьев, ни обрывов, ни развалин, но само место понравилось молодой паре особой добычливостью или чем-нибудь еще, поступают сизоворонки так же, как пустельга или ушастая сова, занимая свободное сорочье гнездо. В Каменной степи, где даже в старых лесных полосах не каждой синице или горихвостке удается найти дупло по своему росту, сизоворонки изредка решаются выводить птенцов под дырявой крышей чужой постройки. Но это как самый крайний случай.

Сизоворонка — необщительная, склонная к одиночеству птица. Лишь несколько весенних дней пара проводит почти неразлучно. Потом начинается насиживание, за ним — кормление птенцов, и увидеть птиц рядом удается лишь изредка. Да и после того, как слетки покинут темную детскую, семья не держится тесной группой. Каждый из молодых поскорее стремится обособиться. Тем не менее нет у сизоворонок никакой неприязни к соплеменникам даже в гнездовое время, и жить они могут, как скворцы, в соседних деревьях, в одном обрыве. Не водится за ними пустяковых стычек, но серьезная драка нет-нет да и случается. Но это уже событие чрезвычайное.

Я долго был уверен, что миролюбие сизоворонок в отношении соплеменников можно ставить в пример не только в птичьем мире, пока не стал свидетелем ожесточенной драки двух птиц. Драки, которой предшествовало захватывающее состязание в мастерстве полета.

Стояла в песках у Северского Донца (да и сейчас стоит, наверное) убогая ветла ростом с небольшую яблоньку. Два дупла было в ее кривом стволе: в нижнем из года в год выводили птенцов сизоворонки, в верхнем, на сломе ствола, жила парочка полевых воробьев. Когда мне приходилось бывать в тех местах, я ходил или ездил к ветле, чтобы полюбоваться сизоворонками, которые, живя около проезжей дороги, не очень дичились человека. Было это ясным и тихим утром 18 мая 1983 года. У ветлы шла какая-то непонятная игра: то одна птица, то другая по очереди взлетали с дерева, складывая крылья на вершине взлета, пикировали вниз и, не коснувшись ни травинки, снова взмывали вверх и присаживались на ветки. Вверх — падение — взлет. Вверх — падение — взлет, сопровождаемые рокочущим карканьем, которое воспринималось и как ободряющее, и как вызывающее: смотри, как я умею!