ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века
Шрифт:
Предваряя приезд, Николай Эфрос шлет в петербургскую «Речь» отзыв о Студии в целом и о ее новой работе. Студия – «восходящее светило». «Ну, конечно, восходящее светило нисколько не претендует на то, чтобы затмить светило старое и весьма далекое от заката. Это могли сочинить только любители пикантных историй и театральные Шерлоки Холмсы». Притом критику несомненна новизна их искусства. О «Каликах» он говорит: «Во впечатлениях было что-то необычно, непривычно тревожное» [190] .
190
Речь. 1914. № 95.
Пять объявленных в зале на Моховой премьерных представлений «Калик» сыграны, последним гастроль Студии закрывалась. Это было сделано в нарушение ранее принятого расписания (о
Пресса приветлива. «Речь» вслед статье Эфроса дает большую статью Любови Гуревич. («Молодой театр нашел хорошую новую пьесу, проникнутую духом народно-религиозной поэзии». Особые похвалы Е. П. Федоровой [191] ). В рубрике Э. Старка «Эскизы» («СПб. ведомости») – панегирик и пьесе, и режиссуре. «Биржевые ведомости» (№ 14108) растекаются: «Повеяло со сцены какой-то щемящей, но красивой тоской, какой-то молодой прелестью свежих жизненных соков, воспоминаниями народной юности, чем-то неясным и невыразимым, что таится в глубине… Этому впечатлению сильно помогали песни калик перехожих в музыкальном пересказе г. Рахманова. В первом ряду в публике сидел наш богатырь песни Федор Шаляпин».
191
Там же. № 105.
Весть, что «Калик перехожих» к осени перенесут на сцену МХТ, газетчики повторяют уверенно.
Но этого не будет. У спектакля-любимца судьба несчастная.
После премьеры в Петербурге и отпуска к «Каликам перехожим» вернулись 26 сентября 1914 года. Война уже шла. Пришлось заменять пятерых исполнителей, прежние взяты в армию («вместо Дикого – Булгаков. Вместо Знаменского —?» Вместо Знаменского будет Н. О. Массалитинов). Людям театра льгот по мобилизации не полагалось, придет черед, забреют и Болеславского.
Репетиции не кончались. Это объяснялось не только вводами.
Работу над текстом Волькенштейна К. С. так же не мог остановить, как в свое время не мог остановить работу с каким-нибудь сотрудником в народной сцене – не мог поверить, что от того желаемого добиться нельзя.
На «Калик», изначально испытавших непосильную им близость Блока, теперь находили непосильные же отсветы-требования новой работы Станиславского. Станиславский был занят пушкинским спектаклем, «Пиром во время чумы», писал режиссерскую партитуру, бился над проблемой личной нравственности (Вальсингам, председатель пира) в пору всецелой беды. Напор разрушал то сколько-нибудь живое и собранное, что в спектакле по Волькенштейну, как можно думать, сквозило весною.
1 декабря (25-я репетиция в новом сезоне) в очередной раз «прошли начало 1-го акта. Затем Л. А. Сулержицкий ушел на „Сакунталу“ в Камерный театр» [192] . «Я же с „Каликами“ ничего больше сделать не могу. Ремесленно репетировать не хочу. В душе же нет ничего. Предлагаю снять „Калик“ с репертуара вообще. Р. Б.». «Калик» не сняли. В Москве их показали публике 22 декабря 1914-го и играли в Студии до конца сезона.
Немирович-Данченко отказывался понимать драматурга в его покорности, негодовал, видя, как К. С. этой покорностью пользуется: «…не остановились ни перед чем: переделывали его пьесу по собственному направлению, вовлекли в бесконечную работу Студию и даете-таки ненужный, с точки зрения художественных задач Художественного театра, спектакль» [193] .
192
Очевидно, Сулержицкий был приглашен на один из прогонов спектакля Таирова (премьера состоялась 12 декабря 1914 г., композитором был В. И. Поль, шурин Сулера и участник работ над «Каликами перехожими»).
193
НД-4. Т. 2. С. 421 (неотправленное письмо с заголовком «Студия»).
В Студии, по-видимому, считали, что спектакль чем-то нужный с точки зрения задач Студии. Вопрос, что происходит с нами всеми и как быть каждому из нас в обстоятельствах наступающего несчастья, – вопрос не снимавшийся. Несколько раз возникнет разговор, не восстановить ли «Калик». В последний раз с этой целью соберутся в январе 1918-го.
4
Те, кто уходил на войну в августе 1914 года, дивились: сколько уродилось яблок. В соседстве с бедой нарастало
ощущение плодоносности почти избыточной. Но и без контраста с военным разорением богатство русской культурной жизни – если не русской жизни в целом – было поразительно.Русское искусство вносило мощь в разработку материй мрачных. Так решалась пьеса Салтыкова-Щедрина в МХТ (1914), сатира в присутствии смерти и при участии смерти. Страсти самые низкие горели ярко, как ярка была палитра художника: глаз резало ярко-синее, ярко-красное на тускло-зеленом, на поблескивающем черном. Настасья Ивановна, красавица и чудище (молодая Шевченко играла неотразимо), вздыхала: хоть бы случилось что-нибудь, война ли, мор, али что еще. Постановку заканчивали, когда война была уже объявлена, не хотелось в такой час нагнетать мрачность (из репертуара 1914/15 года исключили премьеры предыдущего сезона, «Николая Ставрогина» и «Мысль»), но от «Смерти Пазухина» не отказались. «…Право, против Щедрина ничего нельзя сказать. Это сатира, но и в ней сказывается русская мощь» [194] .
194
КС-9. Т. 8. С. 389.
Охваченный мором город из «Пира во время чумы» с разверстой, ушедшей на улицу жизнью не по-пушкински был грузен, перенапряжен был нерв исполнителей (почти все исполнители из Первой студии). У перегородившего улицу стола в сумерках траурно белело полотно больших воротников на черной мужской одежде. «Пиром» открывался пушкинский спектакль МХТ (26 марта 1915 года), Александр Бенуа понимал свой триптих как «трилогию смерти». Укор в избыточной щедрости живописи здесь он принимал.
Фантастическое богатство было в медленно вызревавшем «Маскараде» Мейерхольда и Головина, премьере которого суждено было состояться на Александринской сцене в феврале 1917 года. Белый круг погребального венка на прозрачно-черном занавесе был в последней картине.
Искусство наделено даром предсказания. Но собственное свое будущее, тем более ближайшее, загадывать наперед артисты не мастера. Лето 1914-го художественники планировали как обычно. Кто постарше, не изменил привычке подлечиться на европейских курортах. Немирович был в Карлсбаде, Станиславский с большой компанией в Мариенбаде (тогда Австро-Венгрия). Уже прогремел выстрел в Сараеве, а они домой не спешили [195] .
Возвращаться им придется, обходя фронты Первой мировой. Из впечатлений дороги для Станиславского самым тяжелым станет то, с какой быстротой люди – цивилизованные – теряют нравственные навыки, которые терять нельзя. Доехать, однако, удалось. К сбору труппы все оказались в Москве. К Гзовской, также застигнутой войной за границей и припозднившейся, были серьезные претензии.
195
Отсылаем к письмам Немировича-Данченко, отправленным жене из Карлсбада. Н. – Д. сараевское убийство комментирует, но возвращаться раньше срока не намерен. Так же мало обеспокоены те, кого он десять дней спустя навещает в Мариенбаде (там К. С. с семьей, Леонидов, Качаловы, Эфрос, Гуревич. Лилина шутит: Вл. Ив. напишет жене, что был в Каретном). См.: НД-4. Т. 2. № 829–832.
Из младших многие летом были в их заветной Евпатории, в их заветном Каневе; доехать с русского юга в Москву также оказалось проблемой. Вахтангов, пустившийся в путь, с дороги предупреждал Дейкун: «Нет возможности сказать о том, что делается. И не думайте выезжать: грызут, рвут и давят. Крики. Стоны. Дети. На станциях нет ничего» [196] .
Гиацинтова, добиравшаяся домой из финского Ганге, нашла Москву похожей на двор военного госпиталя. Легкораненые хромали, гуляли во множестве.
196
Вахтангов. Т. 1. С. 378.
Студийцы почти все стали работать санитарами. Гиацинтова окончила краткосрочные курсы при Екатерининской больнице, занятия с шести утра, учили практически, назначая на дежурства. Вечера у нее бывали свободными – спектакли на Скобелевской площади не возобновлялись до 24 ноября.
Первой военной премьерой Студии стал «Сверчок на печи». Спектакль переживет Мировую войну, октябрьский переворот, войну Гражданскую и все, что будет потом. Его не станет, когда уничтожат МХАТ Второй.
Глава седьмая
Рождественский рассказ