Первая жена

Под одной крышей

– Мам! Ты бы только ее видела! Какая она красивая! – Надежда резала на кухне салат и не сразу среагировала на слова дочери. А та продолжала:

– И волосы длинные, и фигура стройная…

– Ты о ком? – включилась в разговор Надежда.

– Как о ком? О папиной любовнице! – сказала вроде бы просто, как ни в чем не бывало, а глазки хитро и ехидно заблестели, ожидая реакции матери.

– Что-о-о? – Надежда остановила движение ножа и тревожно посмотрела на дочь.

Та спокойно жевала кусок сыра, заедая помидором, сочно облизывала пальцы и даже, казалось, мурлыкала про себя какую-то незатейливую мелодию.

– Что ты сказала? – изумленно переспросила мать.

– А ты что, не знала? – невозмутимо ответила дочь вопросом на вопрос, продолжая беспечно хватать куски со стола.

– О чем?

– Ну о папиной любовнице?

Надя разволновалась. Руки мигом вспотели. Она отложила нож и стремительно вышла из кухни.

Вслед несся удивленно-недовольный голос дочери:

– Мам, а мы что, обедать не будем?

Надежда зашла в ванную и подставила руки под холодную воду. В зеркало на себя смотреть не стала. Знала, что, когда волнуется, выглядит некрасиво и даже комично: красный кончик носа, щеки идут пятнами, а глаза почему-то сужаются и острыми колючими огоньками глядят в мир. И хоть направлен в тот момент ее взгляд вовне, а ничего, кроме собственной тревоги, она не видит и ничего, кроме смятения, не ощущает.

В данный момент два чувства владели ею в равной степени сильно: ревность, что вполне объяснимо, и острая обида на дочь. Ну как так можно? Говорить матери столь неприятные слова с абсолютно равнодушным видом?! Мало того, создавалось впечатление, что она говорит их, чтобы специально ранить мать, причинить ей боль. Вот что было ужасно.

Надя и раньше замечала за Аней такое поведение. И всегда ужасалась: неужели это они с Глебом воспитали ее такой?! Жесткой, черствой, равнодушной! Сознавать этот факт было мучительно. Тем более что Анна была их единственной общей дочерью. И вся родительская любовь, все порывы материнских чувств были направлены на нее. Ну Надей уж точно! Если Глеб еще отвлекал свое внимание на старших детей от первого брака, то Надежда настолько трепетно относилась к дочери, что осознавать сейчас ошибки своего воспитания было болезненно.

– Мам, ну куда ты ушла? Давай обедать! – канючила дочь из-за двери, и Надежда, решительно взяв себя в руки, пошла дорезать салат.

Ну насчет «взять себя в руки» она, скорее всего, погорячилась, потому что кончик носа конечно же покраснел и пятна на лице выступили. Никуда от них не денешься.

– Мам, да не переживай ты так! Я думала, ты знаешь.

Надежда не была настроена на обсуждение подобных тем с дочерью. Она молча налила ей суп, поставила на стол миску салата, щедро заправленного сметаной, и отправилась звонить Глебу.

*

– Вот паршивка! – Глеб не стеснялся в выражениях. – Ну-ка дай ей трубку! Что она себе позволяет?!

– Подожди, Глеб! Ты мне сначала объясни, а с ней потом разберешься…

– А что тут объяснять? Тут и объяснять нечего! – начал заводиться Глеб. – Я даже не знаю, о ком она. Мало ли сотрудниц на работе, с кем она могла меня видеть.

– Ну она же не сказала «сотрудница» или «подчиненная». Она сказала вполне определенно: любовница. – Надежда даже застонала, произнося это слово. – Глеб, если бы ты знал, как мне неприятны все эти выяснения, – сквозь слезы говорила она. – И по телефону вроде бы глупо, и сил нет дождаться тебя… Приходи пораньше, если сможешь!

– Хорошо, хорошо, приду… Только кого же она имела в виду? – будто бы сам с собой рассуждал он. – Может, с какой-то новой продавщицей я разговаривал. Или, скорее всего, она меня видела в кафе с Машей! Ну точно! Фу! – выдохнул он. – Слава богу, вспомнил! А то и сам как-то напрягся.

– Какая Маша?

– Да я говорил тебе! На той неделе Валерка звонил, однокурсник, просил дочку свою на работу устроить. Ну она приезжала, мы с ней в кафе пообедали, потом я ее проводил немного…

– И что?

– Да ничего… Девочка, может, и неглупая, только амбиций выше крыши. Сразу ей место руководителя подавай и зарплату высокую. Не стал я ее брать. Но время уделить пришлось – все же дочь приятеля. Да ты вспомни, я же тебе говорил.

– Ну да… мельком как-то…

– А что про нее подробно рассказывать? Таких знаешь сколько?! Знакомые, приятели, друзья друзей… И каждому помоги, время удели. Кого на работу, кому денег в долг… Теперь вот чаще с детьми стали обращаться. Да что я тебе все это говорю?! – Глеб с досадой прервал сам себя. – Это моя каждодневная, обычная жизнь. И ты о ней все знаешь.

– И мне так казалось, что знаю… – еще грустно, но уже гораздо спокойнее произнесла Надежда.

– Ну Анька! Вот вырастили на свою голову! Я разберусь с ней вечером!

*

Вечером был скандал. Глеб орал на дочь. Та поначалу хамила, дерзила и всячески выражала свое непримиримое отношение к родителям вообще и к той жизни, которую они ведут, в частности, пока не получила затрещину от отца. Тогда она зарыдала, закрылась в своей комнате и не выходила оттуда до утра.

Утром Аня прошмыгнула в ванную, забежала на кухню, схватила яблоко, пару шоколадных конфет и, ни с кем не разговаривая, благо что на ее пути никто не встретился, убежала в школу.

Аня училась в одиннадцатом. Ей оставалось несколько месяцев до выпускного. С выбором профессии все было давно определено родителями. Ей приходилось только подчиняться и воспринимать те знания, которые давали репетиторы. Будущее дочери виделось ее папе и маме весьма респектабельным: менеджер высокого звена. Впрочем, что это такое, толком никто из них не понимал, но звучало красиво, и Аня честно готовилась поступать, хотя, если быть откровенной перед самой собой, ей мечталось о театральной карьере. Она зачитывала журналы о знаменитостях до дыр, грезила премьерами с собственным участием и периодически разыгрывала перед зеркалом моноспектакли.

Моноспектакли эти в основном почему-то получались эротическими. Аня обнажалась, любуясь своей девичьей красотой, и представляла себя уже не актрисой, а стриптизершей. Только заикнуться об этом кому-либо было немыслимым. Поэтому она рьяно кидалась в бездну макро– и микро– экономических понятий, штудировала учебники и по сто раз повторяла математические формулы. Мечты о сцене оставались лишь мечтами, хотя Аня не просто не отказывалась от них, а культивировала в себе интерес к выступлениям, покупая себе изредка белье необыкновенной красоты и любуясь собой в отражении зеркал. Она бы с удовольствием пошла заниматься танцами, но сейчас, накануне поступления времени на это не было совсем, и она ограничивалась лишь самолюбованием и планами о школе танцев, которую сможет посещать, став студенткой.