Первая жена

И правда, когда кто-то из мужчин пришел за ней на кухню и потянул за руку, а она молча и покорно пошла, тот даже остановился. А она ему:

– Ну что же ты? Передумал? – спокойно так, без издевки.

Он продолжил движение в сторону одной из комнат, но уже менее уверенно.

– Слышь, Толстый! – крикнул он в глубину квартиры. – Третьим будешь?

Толстый что-то пробурчал в ответ, что, скорее всего, означало «нет», поскольку лежал на диване в полудреме и настроен был явно не на игрища, а на послеобеденный отдых.

Тот, кто вел Женю, толкнул ее в комнату и вышел. Она огляделась. Квартира наверняка съемная. Комнаты обставлены кое-как. Мебель старая, хотя вполне добротная. Кругом пустые пивные бутылки, переполненные пепельницы, засохшие цветы в горшках.

К ней никто не шел, и она, со свойственной ей хозяйственностью, постепенно стала наводить чистоту. Ну не сидеть же без дела?! Нашла пакет, собрала в него мусор, пепельницы вымыла и даже полила цветы, хотя в их реанимации здорово сомневалась. И все же попыталась: оборвала засохшие листья, чуть взрыхлила землю, опрыскала листья. Глядишь, и оживут. А потом открыла окно. Так хотелось проветрить насквозь прокуренную комнату.

На большом разобранном диване белье было явно несвежее, в беспорядке разбросанное кое-как. Она открыла шкаф. Тот оказался практически пустым, за исключением двух спортивных костюмов, одиноко болтающихся на старых плечиках. В выдвижном ящике внизу шкафа она обнаружила комплект постельного белья, неглаженого, но, как ей показалось, все-таки стиранного и явно свежее того, что она видела на диване.

Поменяла белье, накрыла диван пледом. Тот еще плед, конечно, но все же вид в комнате преобразился. Присела на диван, потом опустила голову на подушку и прикрыла глаза. В соседней комнате бухтел телевизор, где-то велись дебаты по телефону, и ей слышались почему-то одни и те же фразы:

– Ну и че?

– Да ладно!

– Ну и че теперь?

– Слышь, я не понял…

И так по кругу. Ей даже показалось, что слова эти записаны на диктофон и включаются раз за разом непрерывным потоком. К ней по-прежнему никто не шел, а когда она выходила в туалет за водой для полива цветов, то и тогда никакой реакции в ее сторону не наблюдалось. Ну что ж? Значит, можно отдохнуть. Заснула она быстро и легко. Так легко, что, когда проснулась, не поняла, не сразу вспомнила, где это она…

*

Ее разбудили среди ночи. Двое хорошо подвыпивших мужиков все же созрели для игрищ и нашли заложницу, уютно свернувшуюся на краю дивана.

– Сейчас, сейчас, – спросонок зашептала она и перевернулась на другой бок.

Мужики заржали.

– Слышь, ты?! – взревел один из них. – Здесь тебе не санаторий, блин!

Женя всегда с трудом просыпалась, и наличие двоих маленьких детей тяжело сказывалось на состоянии ее нервной системы. Ей часто хотелось спать, и она любила прилечь днем хотя бы на полчасика, когда удавалось уложить детей после обеда. Сейчас, после всех испытаний и потрясений, ей очень не хотелось просыпаться, и она длила каждую секунду вожделенного отдыха, не понимая в своем сонном состоянии, что этим, пусть даже совсем слабым сопротивлением, все же раззадоривает бандитов и невольно возвращает в их к привычному им насилию.

…Насладиться не получилось. Она подчинялась, выполняя все их желания. Ее не били и не насиловали. Она всегда представляла себе насилие как что-то ужасное, болезненное, унизительное. Здесь все было более-менее пристойно, если можно такое слово применить к данному процессу. Они, похоже, наслаждались. Перед ними сломленная жертва, безропотно исполняющая все их приказания. Они довлеют, доминируют, властвуют. Им все удается. Они лидеры, герои, победители! О своих ощущениях Женя не думала, не фиксировала их вообще. Лишь бы угодить, лишь бы не вызвать гнева. Пусть все сделают поскорей и уходят. Правда, поскорей не получалось. У них, видимо, были прямо противоположные задачи. Им-то был важен процесс, а не кульминация. И они продлевали этот самый процесс самыми разнообразными способами, о которых Женя даже никогда и не слышала. Она не была развращена порнофильмами, и с Глебом они вели довольно скромную интимную жизнь. Скромную, не в плане количества – как раз все происходило довольно часто, – а в плане изысканности поз и действа. Поэтому Женя, невзирая на всю свою, как ей казалось, подготовленность к роли жертвы, все же испытала и шок, и усталость и, как ни прискорбно, унижение теми вещами, которые ее заставляли делать.

После этих двоих пришли еще двое. И длилась вся эта «добровольная любовь» до утра. Следующий день Женя отсыпалась, а вечером все повторилось вновь. Только теперь уже с комментариями, с воспоминаниями вчерашних игр, с требованиями к Жене, чтобы она говорила вслух, что чувствует и чего еще хочет. Более того, кто-то из них придумал другую игру, чтобы она просила их, чтобы умоляла об очередной близости, причем теми самыми словами, которые он ей скажет, а слова эти мало того что никогда ею не произносились, так еще и физически не шли с языка. Получалось все кургузо, мужики были недовольны и заставляли произносить ее все по новой.

В общем, измучилась она, конечно. Ее не пытали, не избивали. Но вернулась она сломленной окончательно и, как ей казалось, бесповоротно. Невозможно восстановиться после такого. Она во всяком случае в это не верила и вспоминала дни, проведенные в плену, с отвращением и содроганием.

*

– Жень, ты как? – спросил Глеб у жены где-то через неделю.

К тому времени они уже отвезли детей в деревню. Вечера проходили в напряженном молчании. Он либо смотрел телевизор, либо подолгу говорил по телефону. Она бесцельно бродила по квартире, не зная, куда себя деть. С детьми бы лучше уехала, чем здесь маяться.

– Жень, ты как? – внешне небрежно повторил он.

– Ты о чем? – тускло переспросила она.

– Ну вообще… Как ты? Отошла немного?

Она внутренне содрогнулась и неопределенно пожала плечами:

– К врачу бы мне…

– Зачем? Болит что-то?

Болит ли что-то у нее? Да, у нее болит промежность и задний проход, да у нее до сих пор саднит горло. Но разве об этой боли она волнуется?

– Нервная я стала… Любого шороха боюсь. Вздрагиваю, руки дрожат. – Голос начинал вибрировать. – Засыпаю плохо. Вроде бы и хочу спать, а глаза закрою… и весь тот ужас в лесу передо мной прокручивается…

– Жень, ты, может, к детям поезжай… А?

– А ты один останешься?

– Ну ведь ты ненадолго… Сама чуть развеешься, с детьми побудешь на природе. Говорят же, что природа лечит.

– Да-да…

Врача Женя все же посетила. Тот выписал успокоительные пилюли. И ей, и детям. Она уехала. Думала, на недельку. А получилось на целый месяц. Не хотелось ей возвращаться.

Глеб звонил изредка. Беседы носили дежурный характер. Оба понимали, что отношения, претерпев излом, остывают, уходят. Оба гнали от себя тягостные воспоминания и упаднические настроения, но легче не становилось.

Лето кончалось. Детям пора было возвращаться в детский сад, сыну – в старшую группу, дочке – в самую младшую.

Жене дом показался чистым и почему-то пустым. Не в плане наличия в комнатах мебели или вещей. Нет, все было на месте. Просто дом лишился уюта, тепла. Как будто выхолостили из их прежде милого очага самую главную составляющую, самую суть… То, что зовется семейным счастьем, то, что притягивает, согревает, успокаивает. Как назвать эту составляющую? Любовью, наверное? Или доверием? Или единением? Не поймешь так сразу. Разобраться бы… Только не получилось у них разобраться.