Первое «Воспитание чувств»

— Не надейся слишком, — умерял его пыл Анри, а сам между тем в мыслях готовил себе столь же радужное будущее… там были поцелуи той, кого он любил, чреда долгих наполненных счастьем дней. Вероятно, он не прочерчивал, подобно Жюлю, слишком отчетливые контуры грядущего, но, как и приятель, выстроил его в сердце своем и поклонялся ему, словно идолу. Невзирая на былые колебания, он теперь ясно представлял уготованное ему блаженство, чувствовал, как оно проклевывается в душе, и приходил в неистовый восторг, будто от новых доказательств своей мужественности. — Ты увидишь ее, — твердил он Жюлю, — увидишь и сам скажешь, много ли есть подобных женщин. У нее утонченная душа, она обожает цветы и музыку, мы вместе читаем стихи, она понимает их, это сущий ангел.

Люсинда обладала в глазах Жюля подобными же качествами, но сверх того была особой юной (а значит, предполагалось, невинной), и потому наш воздыхатель мысленно отстранял от нее всю материальную сторону жизни, не подозревая наличия кишок в ее животе или мозолей на ногах, помещая предмет своих упований на седьмое небо, на облака с золотой оторочкой. А вот Анри, крепче стоявший на реальной почве и, как определили бы философы, менее подверженный «субъективности», любил мадам Рено такой, как она есть, в чреде ее повседневных забот, среди того, что ее окружало, любил и душу ее, и тело, лелеял ее капризы, ее презрительное фырканье: все это и составляло, как он полагал, ее неповторимость, делая не похожей ни на кого из прочих женщин, — именно это он боготворил.

— Смотри: вот она!.. Слева… Это она! — выпалил Жюль однажды, когда они с Анри, прогуливаясь под руку, проходили по мосту над насыпными валами городских укреплений.

Действительно, мимо прошествовали мадемуазель Люсинда и мадам Артемизия.

— Ну, что скажешь? — прибавил он, когда обе дамы прошли мимо. — Ты хорошо ее рассмотрел?

— Да…

— И что?

— Она недурна.

— Разумеется! — захохотал Жюль.

— Глаза, кажется, могли бы быть побольше, — продолжал Анри.

— Да что ты! Напротив, у нее очень большие глаза, просто она их потупила; а ты заметил, какая талия?

— Нет.

— А волосы? Главное — волосы!..

— Ну, знаешь, она так быстро прошла…

— А посмотрел бы ты на нее, когда ей говорят, что она красива: ее лицо мгновенно озаряется, так и расцветает в улыбке.

Ему хотелось, чтобы Анри тотчас в один голос с ним стал перечислять все мелкие подробности вызывавшего его обожание предмета, и он томился, как страдаешь дивной лунной ночью, когда собеседник ничего не отвечает на твои возгласы: «Посмотри скорей на вон те золотые жемчужины, что катятся по речной глади, глянь, как холмы тонут в серебристом тумане! До чего ярки звезды! Какая свежесть вокруг! Соловей, слышишь?»

То же и с его драмой; конечно, Анри выслушал ее и остался доволен, но какую уйму пассажей он оставил без единого слова одобрения! А надобно было наперед обсудить план, затем высказать свое суждение по поводу каждой сцены, критически оценить малейшую подробность стиля и лишь потом признать формальное совершенство целого; он же сделал слишком мало замечаний, совсем о пьесе не поговорил и не возвращался к ней бесперечь, как того бы желал ее автор.

Они не придерживались единых взглядов относительно литературы: Жюль сохранил верность своим давнишним склонностям, Анри же, больше читавший журналы, многое отринул, а кое-что в его воззрениях переменилось. Прежде всего о великих поэтах он судил теперь с некоей прохладцей, к посредственным же не питал никакой жалости. Впрочем, в столице он вообще мало интересовался искусством; Жюль не мог взять в толк, почему он так редко хаживал там в театр и как можно было не попытаться завязать знакомства со всеми тогдашними знаменитостями; еще менее товарищ Жюля был одержим тягою к прекрасному, благодаря которой все на свете слагается из драматических сюжетов, красноречивых контрастов и заходов солнца.

Мадам Артемизия, благоволившая к мсье Жюлю и целиком расположенная в его пользу, прислала ему довольно нескладно сложенную писулю, вдобавок запечатанную булавкой, — опус наподобие тех, что шлют своим «землячкам» бравые поселяне, «крабьи сынки», поражавший обилием ни с чем не сообразных капризов орфографии, но сквозь все прелести стиля яснее ясного проглядывала просьба ссудить франков сто, занадобившихся срочно, каковые дама, следуя обычному правилу, обязывалась возвратить через две недели.

И вот пришлось изыскивать сотню франков — где угодно, как придется, у кого ни попадя! Если б страсть была способна заставить стены источать золото или извлекать его из земных глубин, гипсовые лепнины пролились бы дождем луидоров, земля бы разверзлась, плюнув в него золотой струйкой. И вот настала пора раскаленных вожделений, когда все внутри содрогается от бешенства, душа не прочь от сделки с чертом, а мозг способен ей поддаться и призвать лукавого.

Попросить у отца? Но он поднимет на смех, отделается шуточкой, может быть, даже откажет… У матери? Еще хуже. У конторского сослуживца? Но тот уже одолжил ему пятьдесят франков, чтобы, сидя в кафе вместе с Бернарди, не походить на нищего… непонятно даже, из каких денег ему отдавать… У кого же? Продать что — нибудь? Но что именно? Выиграть в карты? Но играют ли в провинции на деньги? И потом, они ему нужны тотчас же, сию секунду, а то будет поздно.

«Не следует ли мне предуведомить ее? — терзался он. — Я бы уже должен быть у них, они меня ожидают, а я произвожу впечатление человека колеблющегося, размышляющего, объятого сомнениями или же прячущегося от них бедняка… Ох! Это я-то, который так ее любит! Зачем не потребует крови моей? Я отворю все жилы… Если бы я был богат! Ах, деньги, деньги! И это я, мечтавший окружить ее роскошью… чтобы она мною гордилась! А сам не имею и ста франков, какой — то сотни, двадцати монет по сто су!.. Я более ее не увижу!.. Как она будет презирать меня, с каким пренебрежением вспоминать! Каким я выгляжу мелочным, ни на что не годным и мерзким!»

— У меня они будут, будут! — неожиданно закричал он, ибо внезапно молния озарила его мозг: он подумал об Анри, Анри, который должен был уехать вечером в Париж! Анри может попросить денег у своих родителей и передать ему. Он полетел к другу.

Меж молодых людей такого рода невзгоды обыкновенно находят понимание; Анри как раз получил деньги за триместр, он открыл баул, и Жюль запустил туда обе руки.

Было только десять часов утра, но его все же приняли. Мадам Артемизия одевалась перед зеркалом, а мадемуазель Люсинда в ночном наряде еще лежала в постели и играла с черным спаниелем, подаренным ей нашим героем. Рядом с ней лежал кулек бисквитов, а возле него Жюль увидел горшочек с вареньем; она брала бисквиты один за другим, мазала их вареньем и скармливала собаке, та облизывалась и била хвостом по покрывалу. Когда его бывший хозяин вошел в комнату, спаниель бросился навстречу, но Люсинда сразу отозвала его, он снова вскочил на кровать и улегся у колен новой повелительницы: этого черного пса с белым пятном на спине Жюль приобрел три года назад, а мадемуазель Люсинда видела всего один вечер, нашла красивым и тотчас получила в дар.

Ночная рубашка, струившаяся вокруг нее, была плиссированной по всей длине и немного вздувалась, скрывая от глаз извивы тела, так как девушка лежала на боку, чуть прогнувшись и уперев пятку одной ноги в колено другой. Корсет и юбка юной особы висели на оконном шпингалете, а корсетный шнурок доставал до самой земли, так что в нем запутались ноги Жюля и он чуть не упал.

Во время этого визита мадемуазель Люсинда говорила более обычного и с некоторым оттенком безотчетной доверительности, Жюль почувствовал себя уверенней, свободней в движениях, умней и обходительней, при расставании с актрисами он отвесил поклон, который сам же признал исполненным обворожительного достоинства.

Просто он проникся непроизвольной убежденностью в своем праве на уважение, характерной для платящего человека; самоуверенность этого рода не имеет в свете подобий, ничто не может с нею тягаться, не способно к ней приблизиться. Из двоих обедающих в ресторане людей — платящий усаживается основательнее партнера, так что спинка стула издает треск, подзывает гарсона громче и с большим жаром рассуждает о том, что утка пережарена, а подлива никуда не годится. В табачной лавчонке именно тот, кто платит, дольше выбирает себе сигару из коробки и отталкивает ее резче, горько сетуя на табачную монополию, приятель же, которого он угощает, с коротким смешком довольствуется той, что ему вручили; у женщины легкого поведения платящий вытирает ботинки о подушку софы, распускает подтяжки, расстегивает жилет, чтобы посвободней дышалось, и обнимает за талию горничную в присутствии хозяйки дома; не выпуская из рта зубочистки, он первый хохочет, отпуская сальности, в совершенном восхищении собственным остроумием. Да здравствует платящий! Его наглость оправдана продажностью покупаемого, а уверенность в себе — тем воодушевлением, с каким ему пытаются всучить все, что угодно. Слава ему и почет! Шапки долой, господа! Идет хозяин всего и всех!