Первое «Воспитание чувств»

Целый день я блуждал наугад по полям, грустный бродяга, уподобившийся волку; я топтал колосья, обрывал листву, раздирал одежду и обувь о колючки в лесу и об острые камни на крутых тропках, а вид расцарапанных в кровь ладоней доставлял мне радость, как и боль в сбитых ногах; лия слезы, я оглашал окрестности воплями, искал, что бы мимоходом растерзать, и сам хотел пасть жертвой.

Я очутился на каком-то рапсовом поле, упал там ничком, закрыв лицо руками и всласть оплакал свое горе, лелея тысячи планов самоубийства.

Затем я поднялся и повлекся куда-то прочь. Уже наступил, без сомнения, день, но я ничего не замечал: пейзаж вокруг тонул в каком-то вязком тумане; в висках стучало, я не понимал, куда мне идти, — все, все уничижало меня: было холодно, хотелось есть, меня била дрожь и мучил страх.

Рядом со мной по разбитой дороге проехал селянин верхом на заезженной кляче, она плелась шагом, поводья мирно лежали у нее на загривке, седок неторопливо раскачивался на спине своей животины и насвистывал местную песенку. Я последовал за ним, нужно же было куда-то идти. Он остановился у каких-то ворот, я зашел туда вместе с ним, попросил у фермера позволения передохнуть: вот выпью немного молока с хлебом и тотчас уйду.

Оставшись один, я сел на скамейку в кухне и стал ждать, а фермерша отправилась в сырню за молоком. Маятник больших часов мерно раскачивался у меня перед глазами. Мухи бились в стекла и ползали по столу, ища крошки хлеба. Во дворе коровы мирно щипали траву или, пристроившись в тени, пережевывали жвачку, завалившись на мощные бока; пряча голову под крыло и клохча, топтались куры, а на куче навоза голосил петух.

И передо мной приоткрылась мирная картина жизни тех, кто встает с рассветом и ложится после вечернего «Ангелуса», [41] проводит дни, согнувшись над сохой, шагая по вспаханным ими же бороздам, напевая, сгребая уже скошенное и высушенное сено и боясь только грозы, которая может погубить урожай.

41

«Ангелус» — колокольный звон к вечерней молитве.

Спасибо за твое саше, Анри, спасибо; его принесли мне слишком поздно; я не смог вручить его той, кому оно предназначалось, но я его сохраню для себя как памятку, реликвию обманутой любви, единственное свидетельство моих порушенных надежд… разве что и в неодушевленных вещах таится наклонность к иронии.

Ах, как обманывает нас жизнь! Какая горечь охватывает нас, лишь только об этом вспомнишь! Стоит вам увидеть листья — они тотчас вянут, дотроньтесь до плода — он покрывается гнилью, стоит вам чего-либо возжелать — все превращается в тень, но и самая тень от вас ускользает, оставляя вам менее, чем ничто, — воспоминание о заблуждении, сожаление о грезе.

Все изменило мне: эта женщина насмеялась надо мной, вторая чуть раньше поступила точно так же. Помнишь ли ты мадам Эрминию, прачку, к которой в коллеже вы все хаживали? Так вот: она пряталась каждый раз, как я проходил мимо ее лавчонки. Я проклят! Ничего у меня не выходит, ни в любви, ни в искусстве, ни женщина не дается мне, ни стихи, ибо я перечитал свою драму и проникся жалостью к тому несчастному, что создал ее: все фальшиво и легковесно, ничтожно и выспренно до ужаса. Да и что, в сущности, есть искусство? Лишенное значения слово, с коим мы связываем упования собственного честолюбия, а оно лопается у нас в руках, стоит только нажать пальцем.

У меня нет больше ни надежд, ни намерений, ни сил, ни воли, я живу, двигаясь подобно колесу, которое толчком пустили вперед, и оно катится, пока, замедлив ход, не упадет, как лист по воле ветра, пока не прижмет его к земле, как брошенный камень, пока не достигнет дна, — одушевленный автомат, проливающий слезы и вырабатывающий страдание, неизвестно зачем оказавшаяся здесь малоподвижная штуковина, созданная непонятной силой и не могущая постичь, что она такое.

Жизнь добра к тем, у кого есть ищущая удовлетворения страсть или цель, которой стоит добиваться. А посуди сам, какой страстью мне теперь гореть? Какую цель наметить? Покажи мне хоть одну стоящую — все, все доведено до внушающего ужас абсурда и способно только заставлять нас выть от бешенства, страшиться и страдать.

Присланное тобой саше я сохраню; если суждено умереть, пусть похоронят его вместе со мной, положат мне на грудь прямо с длинными лентами — этот надушенный атлас выткали, чтобы его каждый день теребили пальцы повеселей моих; надеюсь, он не позволит савану коснуться груди — авось моему сердцу будет теплее спать.

Но тут вошла мадам Эмилия, Анри усадил ее к себе на колени, и они провели добрый час, твердя друг другу, что любят и достигли полного блаженства.

XVIII

Почитая себя счастливыми, они таковыми и были, поскольку счастье зависит только от наших о нем представлений. Тот, кто связывает с ним наличие двух пар сапог, должен прийти в восхищение, когда его средства позволят ему купить ботфорты хорошей выделки, а рыболов возносит хвалы небесам, ежели, ополчившись на щуку, выловит форель.

Знавал я беднягу, промышлявшего милостыней на большой дороге; спал он в хибарке, построенной своими руками из грязи, которую набирал во время дождя. Ушедший на покой шляпных дел мастер, купивший неподалеку замок, стал платить ему пятьдесят франков в год, чтобы тот пас его свиней, убирал навоз в свинарнике и спал вместе с животными, при надобности ухаживая за приболевшими. Однажды я туда вошел, там насилу можно было дышать; он же, указав мне на вязанку соломы, служившую ему ложем, объявил: «Ну вот, сударь, теперь мне нечего больше желать, у меня хорошее жилье», меж тем какой-нибудь конюх посчитал бы для себя недостойным ночевать в свином хлеву и предпочел бы чулан, а лакей бы не на шутку оскорбился, предложи ему кто расположиться на ночь в служебной пристройке.

То же и со счастьем: это более или менее просторная клетка для мелкого или крупного зверя — коршун задохнулся бы там, где чижику порхать привольно; в той, что сделана для орла, лев наверняка бы сдох, но как бы тесно или широко ни были расставлены там прутья, приходит день, когда мы все равно вцепляемся в решетку и глядим, задыхаясь, на небо, мечтая о пространстве без границ.

Анри и его возлюбленная жили в любви и мире. В первые дни, опьяненные самими собой, они не могли даже поверить своему счастью. Каждый, пожирая другого удивленно ненасытным взглядом, боялся, как бы тот не выскользнул из сетей, и надеялся, что блаженство продлится вечно.

Всякий час приносил свое особенное счастье, утром не такое, как вечером, ночью не то, что днем. Самые обычные или малоинтересные вещи приобретали иное значение. К примеру, она обещала ему, что в такой-то час сдвинет с места такой-то стол или стул, — то будет знак, говорящий, что она думает о нем, и, когда назначенный срок близился, Анри с волнением ожидал этого звука; в свою очередь он давал ей слово, что будет ходить, громко печатая шаг, и она, прижимая к сердцу руки, слушала стук его башмаков.

Анри спускался в сад почитать и встречался там с мадам Эмилией, вышедшей туда как бы невзначай, или, напротив, она брала рукоделие и направлялась с ним в увитую зеленью галерею, как вдруг из-за дерева появлялся Анри — она даже вздрагивала. Все эти мелкие происшествия заменяли им великие приключения.

В ее глазах Анри был страсть как хорош собой, она восхищалась полной осознанного превосходства посадкой его головы; ему же она представлялась изысканной и прекрасной, он обожал влажный свет ее ласковых глаз. Ими двигала неиссякающая жажда обладания друг другом, возобновлявшаяся из собственных истоков и питавшая себя, никогда не иссякая, не зная удержу и час от часу возрастая.